Туманное Звено. Стихотворения

Гингер Александр Самсонович

СОН

Мечта моя на внутреннем огне медлительно но верно закипала. Основываясь на минувшем дне, я удовлетворенно засыпала. Как иглы, жарким полднем, на сосне, душа моя от жажады рассыпалась… В ту ночь я Вас увидела во сне: я падала, когда я просыпалась. Я слышала, как падала земля: моя могила заступом копалась. Кругом темнели голые поля… Я плакала, когда я просыпалась. Чтоб скрытой не тревожиться судьбой, чтоб честь моя и в снах не оступалась, должна я посмеяться на собой: — я выспалась… когда я просыпалась.

РУКА

Когда

душа, строптивая вначале, склоняется во сне к другой подчас — сон состоит из счастья и печали… но явь дает ей лишь вторую часть. От этой части днем душа худеет, оставив сладость пищи на потом. Действительно — рукою чародея ей сновиденье вносит пищу в дом. Знакомьтесь, не спеша, с душой такою, которая, от голода дрожа, во сне — вас гладит гладкою рукою, а наяву пугливее ежа. Никто сказать душе такой не вправе, что сон ее построен на песке. Бывает сон, что явственнее яви, и слово, что висит на волоске. У слов таких возвышенна основа. Они — не для бумаги и чернил… И Осип Мандельштам такое слово с тяжелым камнем некогда сравнил.

РАВНОВЕСИЕ

I. «Все в юности ромашку обрывали…»

Все в юности ромашку обрывали. Я не красива и не молода. Поэтому на мой вопрос едва ли цветок яичный мне ответит «да». И я стою, его не вопрошая, оружья не имея для борьбы. Но есть во мне уверенность большая в непогрешимости моей судьбы.

II. «Мне кажется убийственной…»

Мне кажется убийственной несогласованность сердец. Что ложь бывает истиной и мне открылось наконец. Смотрю и вижу явственно — мечтаньем совесть заглуша — что может быть безнравственной и целомудренной душа.

III. «Как заключенный, тающий от муки…»

Как заключенный, тающий от муки и близкий к сумасшедшим рукавам, по вечерам я опускаю руки, бессильные от сильной тяги к вам. Но если б, друг мой, ангелом была я, я подняла б над вами два крыла, чтоб скука жизни, тусклая и злая, вас в будущем коснуться не могла.

IV. «Блестят на солнце яблоко и слива…»

Блестят на солнце яблоко и слива, имея тени вечное клише: явление прилива и отлива знакомое сознательной душе! Плоды горят одним открытым боком, направленным к блаженной теплоте. А бок другой в смирении глубоком, и краски там совсем уже не те.

СОЛЬ

Неосторожно названная Анной, я родилась с ущербною луной. На первый взгляд, увы, кажусь я странной, но взгляд второй мирит тебя со мной. Пусть скорбь дала мне горькую зарубку, по имени я все же — благодать. Сжимая сердца дышащую губку, стараюсь я всю соль мою отдать. Соленый ветер взмылил зыбь (и сушу испепелил), когда я вышла жить… Открой свою обугленную душу, чтоб я могла мой груз в нее вложить. Подводный мир сливается с высоким, когда туман сиянием гоним… Корабль плывет, и все мирские соки кипят и разливаются пред ним. Плывет он осмотрительно и плавно — не доплывет до цели никогда. Не знаю в чем (быть может в самом главном!) и у него — несчастная звезда.

ДВА

N.N.

Который

час? Во мраке ночи (там, где у спящих голова) сияют цифры. Чаще прочих мне овечает цифра два. Два поворота в круге суток, распределенных на часы. Есть два крыла у диких уток. В двух медных чашах груз — весы. Летят две стаи. Точки… Точки… И точно два угла вдали. В осенней роще вижу кочки из медных листьев и земли. Решусь ли груз необычайный я взвешивать на меди дней? Когда лишь двое знают тайну, гораздо больше веса в ней… Живые глухи иль жестоки. Им ничего не говоря, я посвящая эти строки двум мертвым буквам букваря.

ЛЕС

Богатство сдерживаемой любви итог мучительного добыванья… Сентябрьский блеск червонцем не зови: в сухом лесу есть треск четвертованья. Грудные кости поднимает вздох, противник косного благополучья… А в том лесу уже морозен мох, и в сумерках как диаграммы — сучья.

ЛУНА

Вступление

Опять, включенное в кольцо, большое белое лицо луны — со мной в теченьи ночи. Оно молчит, как бочки дно, но кажется мне, что оно мне рассказать о чем-то хочет. Увы, я знаю, на рассвете светило. Как и всё на свете, уйдет (не давши ничего) из поля зренья моего. И все-ж, пока луна со мною, беру листок и карандаш, чтоб, распластав себя на белом — хотя-б душой одной, не телом — тем обессмертить облик Ваш. ………………………………… Тоской и страстью одержима, пишу дневник немало лет. Меж внешностью и содержимым моим — уже согласья нет. Пусть в зрелости дневник — отсталость, подростком (уверяю Вас) я, к сожалению, осталась и по сей день, и по сей час. …………………………………. Пока поэты и подростки, прижав к столу свой остов жесткий, ведут ночные дневники — луны ущербной бледный профиль растет как в погребе картофель, пускающий во тьме ростки.

1

Не солнцем — нет, одной луною увы, глаза мои полны. Мне кажется, и днем со мною далекое лицо луны. Оставшись с полною луною в полночный час наедине, притянутая вышиною, я обращаюсь лишь к луне. Луна — ночное отраженье любого солнечного дня (найду ли крепче выраженье?) необходима для меня. ………………………………………. Лишь рот луны, приподнятый углами (прозрачный и подвижный как вода), нагнется над рабочими столами подвижников словесного труда — я приступаю к делу. (Между прочим не зная, что получится потом). Я выступаю ночью — и как зодчий, и как тем зодчим строящийся дом. Я строю дом… не из покорной глины, а из упористого кирпича. Он будет не широкий и не длинный, но поднимающийся как свеча. Пусть он (в лесах) еще не очень строен, он должен отличаться вышиной: ведь главным образом мой дом построен для разговора моего с луной. Что я давно работаю душою, тебе, луна, должно быть все равно. Но я — поверь — белесое, большое лицо твое отметила давно. Ты странствуешь от века и до века, влача с собой и опыт и тоску, с обличьем мыслящего человека, скитавшегося на своем веку.