Туманное Звено. Стихотворения

Гингер Александр Самсонович

РЫЦАРЬ

Издалека течет вода. Исток ее на чистом кряже, и всё же воду иногда, увы, я уличаю в краже. Она несет с плота белье, срывает с насыпи полено… Но бедный рыцарь пьет ее, склонившись на одно колено. Скользит по ней его губа, уже он весь на водном лоне. За ним крестовая борьба, и выспренность в его поклоне. В воде — разбитая звезда, прообраз всех его крушений. Но рыцарь видит сквозь года лучи иных соотношений. Иных лучей, иных речей он слышит вышнее теченье и тушит лампу в сто свечей в знак низкой жизни пресеченья.

ЛИЛИТ

Идя

вкруг солнца, шар земли влачит от века конус тени. Еще мы здесь, в земной пыли, но в тень уйдем от всех смятений. Есть между тьмой и светом час, неустранимый час рассвета, где плотно облегает нас соединенье тьмы и света. Нам некий лекарь говорил, что час опасный для больного есть час смещения светил — луны и солнца, сна и слова. Вооруженная копьем ночного полубессознанья, Лилит под утро жадно пьет людей последнее дыханье. Лилит не любит праха, ей нужна душа мужей, не тело. Уничтожение страстей — ее единственное дело. Задунув пламя и убив яйцо животного и злака, ни разу в мире не любив — она плывет как море мрака. Есть между тьмой и светом час, невыносимый час рассвета, когда наш сон лежит вкруг нас, как смерть — предвосхищенье света.

СИРЕНА

В. Корвин-Пиотровскому

Старались мы сказать на сей земле о жажде и ее неутоленьи, о крике скорби, рвущем нас во мгле и остановленном в своем стремленьи. Но нам навстречу тянется в тиши влекущий нас, призывный и прощальный, крик парохода, крик его души, уже плывущей в сумрак изначальный. Вбираемый нутром и головой, просачивающийся даже в ноги, сей выспренний и допотопный вой — слияние покоя и тревоги. Во мглу и в ночь уходит пароход. Но стон сирены как бы замер в оном. Так рыцари в крестовый шли поход, напутствуемые церковным звоном. И мы, душа моя, вот так, точь-в-точь, утратив до конца остаток спеси, уйдем — вдвигаясь неотступно в ночь, немного взяв и ничего не взвесив. Сирена ждет нас на конце земли, и знаю я — томленье в ней какое: ей хочется и чтоб за нею шли, и чтоб ее оставили в покое… Так воет пароход, и воет тьма. Противодействовать такому вою не в силах я. Я, может быть, сама в трубе такого парохода вою.

ЛОШАДЬ

Мы ночью слышим голоса и явно видим всё, что было. К нам каждой ночью в три часа приходит белая кобыла. Не в силах ига превозмочь, безвольно, но неутомимо, живая лошадь, в три точь-в-точь, как призрак проезжает мимо. Ее железная стопа покорно цокает о камень. Она не спит, она слепа: глаза ей выел некий пламень. За ней цилиндры молока качаются в пустых бульварах. Луна взирает свысока, не беспокоясь о товарах. Фургон подобно кораблю колышется на двух колесах. Не знаю, сплю я иль не сплю — я забываю о вопросах, о всех запросах бытия, о днях грядущих и прошедших… Мне кажется тогда, что я окончусь в доме сумасшедших.

ПТИЦА

Локомотив, стремящийся в столицу от черных волн, от крымских рыбарей, встречает на пути железном птицу с глазами станционных фонарей. Она (как все пернатые творенья) во сне стоит, скрыв два своих крыла, имея крыши вместо оперенья, и вдоль одной — название Орла. Орел обычно точка на вершине, и точно — этот город на холме. Блестит зерно на мельничной машине: Орел — готовит свежий корм к зиме. Пусть русских зерен золотая жила сиянием струится к птице той: она немало силы положила, чтоб заслужить подарок золотой. Куски Орла взлетели ввысь, пылая, стал каждый дом яичной скорлупой… Когда-то в этом городе была я, в

голодный год поехав за крупой. Стоит, как прежде, птица над рекою. К воде она недаром подошла: доносит к Волге длинною рукою Ока — большую воду от Орла. И та вода идет до Сталинграда (есть в мире справедливость иногда) — так льется с ветки к корню, как награда, дождь — почве возвращенная вода. 1944

«Так сердцем движимый скелет…»

Так сердцем движимый скелет еще стоит, сидит и ходит, и даже петь про этот свет в себе стремление находит. С грехами многими в борьбе, послушна внутреннему сдвигу, словами о самой себе заполнила я эту книгу. Пусть, личное в себе любя, мы тщетно беспокоим лиру — мы все проходим чрез себя, чтоб постепенно выйти к миру.

СОЛЬ

Третья книга стихов.

Объединение русских писателей во Франции. Париж. 1949.

«Когда б ко мне вы приходили в гости…»

Когда б ко мне вы приходили в гости, читатели (всё странное любя) — Вы видели бы кожу лишь да кости и душу, скрученную вкруг себя. В такой душе, обычно, много соли. Никто меня о соли не просил — но я огромным напряженьем воли вложу в слова всю соль сердечных сил.

I

РЫБА

Кто тщетно ищет — не беднее

того, быть может, кто нашел.

Каролина Павлова

Судьба дала мне снов с излишком и сердца учащенный бой, но к сожалению я слишком упорно занята собой. Душа во мне от слез сырая: мне дождь осенний нипочем. Несу, от боли замирая, куль соли за своим плечом. Я лью живой раствор в сухие слова и знаю для чего: нужна соленая стихия для продвиженья моего. С колючей костью в узком теле и с удлиненной головой — похожа я и в самом деле на гостя хляби вековой. Есть многое во мне от общих, от первых наших предков — рыб. Слова мои и чувства, в общем, как рыбьи позвонки остры. Пусть нет для жажды утоленья — в соленое погружена — не ледяной струей мышленья, а сердцем — я дойду до дна.

КОСТЬ

Я укололась рыбьей костью, когда мне было восемь лет, и вскоре увидала гостью, мрачней которой в мире нет. Неся мне страх двойной потери — души и тела заодно — она вошла ко мне не в двери, и даже не через окно. Нет, чрез уколотую руку, тугую, толстую как ствол, давая ей такую муку, как дровосеку гнезда пчел… Так, в забытьи, во сне бессонном, боролся мой оглохший лоб с жестоким ядовитым звоном, почти его вогнавшим в гроб. Зато, когда в жару дрожала я в восень лет (иль девять зим) узнала я иного жала жар… Этот огонь неугасим. Не танцевала никогда я на ученическом балу: я с внутренним огнем, худая, сидела, в мае, на молу. Сырое солнце целовало ртуть рыб в баркасе с черным дном и глянец моего овала (оставив крапины на нем). Горел закат на каждом крове, и яд стиха проник в меня… Чудесным зароженьем крови и до сих пор страдаю я.

УЗЕЛ

На ярмарке в ушах цыганки вещей загадочно качается кольцо: имеется почти у каждой вещи лицо для всех и тайное лицо. В расщелине арбуза или дыни видны нередко слоя два иль три: то что снаружи кажется твердыней, пленяет нежной мякотью внутри. Но нелегко в цветение пуститься растению над глиняным горшком. Не каждый цвет умеет распуститься: иной цветок закручен, точно ком. В обыкновенном зданьи из бетона куст чайных роз закрыл одно окно. Ужель той розе в качестве бутона родиться и увянуть суждено?