Туманное Звено. Стихотворения

Гингер Александр Самсонович

ПЕСОК

Бьет к берегу соленая вода. Так, не привыкшая к сосредоточью, мысль — рвется днем к отчизне не всегда, но с чувством возвращается к ней ночью. Закончен день. К тебе, балтийский край, я с трепетом средь ночи обращаюсь. Конечно, и с тобою жизнь не рай, но я не в гости: я — с тобой прощаюсь. Есть порт, где водоросль о гавань бьет, где соль разъела камни, как проказа, где маяки картину темных вод рассматривают в два огромных глаза. Над дюнами той ветреной земли, где пресная роса казалась странной, Анютины глаза весной росли. Там рождена, там названа я Анной. Я знаю, Анна значит благодать, я помню якорь на морском солдате… Но что могу я отчей почве дать? — лишь слово помню вместо благодати. Летала с криком птица над водой, и

пароход в туман вдвигался с криком, и слышен был крик девочки худой, родившейся с почти что мертвым ликом. Но сберегли создание сие ток молока, картофельное поле, сосновых игл сухое бытие и животворный запах волн и воли. Над солью волн шли пресные дожди, за рыбою шел парус, ветром полный, и важные, седые как вожди, над мелкими — девятые шли волны. Лежал вдоль дюн, где высились пески, погост с сухой сосновою рукою, и три наречья уличной доски вели живых к песчаному покою. О, где б в могилу, твердо как доска, я ни легла от хворости иль горя — поставьте памятник, хоть из песка, на берегу мне родственного моря.

ГОРЫ И ДОЛЫ

ГОРЫ

Действительно, природа хороша. Что может быть для нас ее целебней? Достаточно уставшая душа нуждается в сияньи снежных гребней. Тяжелая и черная земля уверенно питает поколенья, а я, чужой дорогою пыля, дошла почти до белого каленья. Слезами сердца плачет голова, не находя сомнениям ответа и повторяя бедные слова о смежности страдания и света. О гордая вершина Эльборус, о Лермонтова вечная вершина! Но, прежде чем туда я доберусь, отмерят здесь земли мне три аршина.

БОЛОТО

Трясиною (пучиной земляной, дна коей обозреть не в силах смертный) зияет мнимость суши предо мной и привлекает сладостью посмертной. Когда-то был над пустошью той лес, шумевший ненасытными листами. И до сих пор брожение древес былого леса — видно в ней местами. Но дни болота днесь уже не те: ему от собственного гнета душно, и гладь его повисла в пустоте, в пустое небо глядя равнодушно. Ступать на зыбь, душа, тебе нельзя: тебя всосет ее непостоянство. Лишь лунный луч, над тлением скользя, одолевает гиблое пространство. Лежит оно — подобное судьбе. Ему ни зверь, ни человек не верит, оно не верит самому себе — одна луна длину его измерит.

ЛУНА

С земли Вы круглым кажетесь подносом иль плоско сплюснутым лицом, луна, но знаем мы — гора Вам служит носом, глазницами — две пропасти без дна. Не спрашивая в будке разрешенья, Вы входите зимой в закрытый сад. Сад обнажен (о листьев разрушенье!), но каждый куст от инея усат… Бесполое, безногое созданье, Вы ходите сияньем по песку. Явившись на любовное свиданье, мы открываем Вам свою тоску. Вы каждый месяц таете, как дева, и вновь, как воин, Вы — на высоте. И, согнутый направо иль налево, Ваш серп нас провожает в темноте.

СНЕГ

Ветер бьет на чердаке дверьми, горбя спину, бродит кот увечный. Люди в поле сделались зверьми, звери в доме стали человечны. Необычные для здешних мест, на морозе бодрствуют солдаты. В снежных розах спит ажурный крест, нет на нем ни имени, ни даты. Снег летит на старый пьедестал. У деревни утром облик древний. Если б этот снег не перестал, стали бы сугробами деревни. Снег мостом спускается на рвы, на ветвях лежит он облаками, звездами — вкруг нашей головы: звезды те мы трогаем руками. Ночью месяц вносит серебро в глубь домов, во все концы селенья. А в углах домашнее добро уж готово для переселенья. 1942

КОСТИ

Всё дождь и дождь… Дождливою зимою мой день подобен дыму из трубы. Под зонтиками с капельной каймою прохожие — как черные грибы. Шагая меж бульварными стволами, вдоль скользких современных колесниц, городовые черными крылами издалека напоминают птиц. От улиц отделенная стеною, я состою из грусти и костей. Мне скучен южный дождь с его длиною, но с севера я жажду новостей. Там

в твердом виде носят в ведрах воду, под твердым лбом взирает бирюза, луна сквозь вьюгу смотрит на природу, и даже снег имеет там глаза (ни разу не бывающая дома, недвижимо стоит среди двора с метлою баба снежная в три кома — два глаза ей всадила детвора). На гнутых брусьях движется телега. И дед, имея деревянный вид, под Рождество, чрез океаны снега до ельника добраться норовит. О ель с многоугольным гардеробом, я не забыла роль твоих ветвей… Всё так же ль устилаешь перед гробом дорогу ты на родине моей? Одновременно страшен мне и жалок колючий угол срезанной хвои… Быть может, там под каркание галок по ней проедут косточки мои.

СТРЕЛОК

В горах я. Посудите сами, какой здесь может быть зимой закат над синими лесами, подножья коих крыты тьмой. Одна звезда висит над лесом, другая просто над горой, и облако длиной и весом подобно острову порой. И я не та. Всё дело в снеге: преображает он места. И лес плывет ко мне в телеге, поставленной на два шеста. А выше — воздух без предела разносит колокольный звон, из косточек людского тела вытягивая душу вон. Душа не с ним, она не с нами, она, увы, не знаю где, она, себя наполнив снами, быть может — наяву — нигде. Давным-давно, еще в Париже, ей снился шедший на ночлег стрелок, а рядом с ним и ниже, и выше — ровно шедший снег, и черной жести крест ажурный на перекрестке трех дорог, и голубой солдат дежурный, взирающий на лунный рог. Луна в больших горах зимою светла, и снег не страшен ей: огни, оправленные тьмою, обычно кажутся ясней.

ТЕЛЕГА

Дана слепая сила мне: предчувствий у меня немало. Я часто видела во сне места, где я потом бывала. О черепичное село, овеянное верхним ветром, что черепахой залегло под солнцем на пригорке светлом… Там старость ходит за водой. Как полукруг (с орлиным носом, со жбаном, с жесткой бородой), стоит старуха пред насосом. Она живет в тени сто лет, потом, как снег весной, уходит, оставив на погосте след, куда в Покров ребенка водят. Как пни, глаза его круглы. Не балует он нас словами… Везут коровы, не волы, телегу с гробом и с дровами, минуя рыхлые мосты, сырую с бакалеей лавку, где допотопные цветы, насаженные на булавку, и куль, вмещающий зерно, на горестном полу из глины… С таким мешком давным-давно влезала я в тот поезд длинный, который вез через поля, через леса — холстины с хлебом… Была зима. Пургой пыля, земля моя сливалась с небом.

НА ВОКЗАЛЕ

Блестит у горного подножья под зимним солнцем городок. Нам шлет разлуку воля Божья иль просто — поезда гудок. Вокзал. Насосы и солома. Морозный воздух и навоз. Дитя, похожее на гнома, рассматривает паровоз. Натертые ночным морозом, блестят железные пути. Но липнет солнце к снежным розам, и время им в слезах уйти. Те слезы с крыш текут гурьбою. В слезах ОНА стоит в окне. С сухим платочком пред собою ОН — на дорожном полотне. Качается платок разлуки. Она — сама как полотно. Ее покинутые руки вытягиваются в окно. Ей поезд паром угрожает, уже издав свои свистки. Она надежду провожает движеньем сердца и руки. Пар разворачивает петли, и поезд выгнулся в дугу… Не бойся, поезд мой, не медли: ты выпрямишься на бегу!

ОСЕННИЙ ЛИСТ

Имеет золота удельный вес день ранней осени: сияньем неба, листвой, воспламеняющею лес, тяжелым медом и обильем хлеба. Насущный сок земле стараясь дать, ночные ливни падают в долины, но шлет за ними в поле благодать осенний день сверкающий и длинный. Щадите блеск осеннего листа — строения из сухости и света. Он плод распада: плоть его пуста, но смерть ее — сиянием одета.