Тунеядцы Нового Моста
Шрифт:
ГЛАВА XIX. Где Клод Обрио доказывает, что он тонкий дипломат
Посреди всей этой вражды и грохота битв два существа оставались спокойны и равнодушны ко всему, происходившему вокруг них. Гастон де Л еран и Бланш де Кастельно любили друг друга и жили только своей любовью. Де Л еран делал свое дело на поле битвы, не щадя себя. Он действовал совершенно машинально; душа его была в другом месте.
Молодой человек воспользовался случаем представиться графине дю Люк и признался в любви к Бланш. Жанна сказала герцогине, и, так как
Однако же, так как время не соответствовало сердечным делам, она сочла, что лучше будет оставить в тайне свидания Бланш и Гастона, и вот как это устроили: де Леран каждый вечер приходил к графине дю Люк; через минуту после него приходила и Бланш — одна или с герцогиней, проходя секретными коридорами, соединявшими обе квартиры.
Жители Монтобана встретили графа дю Люка, как настоящего победителя, и до самой думы шли за ним, осыпая громкими приветствиями его и его солдат.
По приглашению герцога Делафорса и графа д'Орваля Оливье вошел в думу, где его ждали Дюпюи, первый консул, и самые значительные жители Монтобана. Он дал подробный отчет об экспедиции и в заключение прибавил, что вся честь удачи принадлежит не ему, а капитану Ватану, его адъютанту, что он только следовал его советам.
Такая скромность еще больше возбудила общий восторг.
Дю Люк благодарил. Все, однако, решили, что ему недолго придется остаться у них гостем, так как роялисты уже наверняка больше не покажутся.
— А чтобы показать им, как они ошиблись в расчетах, — сказал Дюпюи, — я велю иллюминовать город; это их просто с ума сведет.
Они разошлись. Делафорс отвел флигель своего особняка графу и его свите. Случай устроил так, что этот особняк был как раз против особняка де Рогана. Оливье, конечно, и не подозревал этого.
Войдя к себе, капитан Ватан и граф нашли готовую закуску, и авантюрист прямо обратился к ней. Они выпили.
— А где же Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе? — спросил Оливье.
— Я послал их спать; им необходимо выспаться. А вы хотите спать, Оливье?
— Нисколько.
— Так займемся прелестными дамами-бутылками.
— Вы, верно, что-нибудь хотите сказать мне, капитан?
— Как всегда, граф, а сегодня особенно. Мы ведь здесь в незнакомом месте, где нам придется, может быть, прожить некоторое время, так не худо бы узнать, что за люди нас окружают.
— Да к чему?
— Значит, мы с вами не сходимся в мнении. А вот кстати, вы спрашивали меня о Клер-де-Люне и Дубль-Эпе, а где же ваш паж?
— Да, да! Бедное дитя! Я не видал его с той самой минуты, как нас атаковали роялисты. Только бы его не убили!
— Его-то? — насмешливо переспросил капитан. — Не беспокойтесь! Это чистая саламандра: огонь его не берет; не бойтесь, его не убили!
— Так вы знаете, где он, капитан?
— Я? Может быть. Будьте уверены только, что господин Клод Обрио не даст себя убить, когда имеет в виду кое-что повыгоднее. Вот увидите, он скоро явится к вам свежим и розовым…
— Что это с вами,
— Э, милый Оливье, самое лучшее никому на свете не доверять! Вот поживете подольше — увидите. А теперь пойдемте спать, и у вас, да и у меня глаза слипаются.
Они разошлись.
Но капитан пошел не к себе в спальню, а в одну из самых отдаленных комнат, где Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе сидели за бутылкой вина.
— Что, ребята, исполнили все мои приказания? — спросил Ватан.
— Исполнили, капитан. Макромбиш и Бонкорбо не спускают глаз с пажа, но сказать вам ничего нового еще не можем; проклятый не возвращался в Монтобан, и они тоже.
— В таком случае спокойной ночи, ребята!
Десять минут спустя все трое храпели так, что стены дрожали.
Проснувшись на другое утро, Оливье увидел, что Мишель Ферре уже готов подать ему платье.
— Что нового, Мишель? — спросил он.
— Ничего, монсеньор… Ах, да! Паж явился; он тут, у дверей.
— А, явился наш беглец! Не ранен он?
— Он-то?.. Паж? Нет, монсеньор! Он весел, как зяблик, и не думает даже о том, что ему может достаться за его проделку.
— Молодость, Мишель! Надо извинить его.
— Как угодно, монсеньор; мне все равно. И Мишель ушел, ворча по обыкновению.
Вслед за ним вошел Клод Обрио — свежий, хорошенький, веселый.
— А, наконец-то явились, милостивый государь! — встретил пажа Оливье, притворяясь, что сердится на него.
— Да, я вернулся, монсеньор, — отвечал паж, лицемерно опуская глаза.
— Можно узнать, где вы были? Разве преданный паж бросает своего господина в битве, не заботясь даже узнать, что с ним?
— Я, конечно, виноват, монсеньор, но, Бог свидетель, я думал сделать лучше.
— Бросив-то меня?
— Я не так выразился, монсеньор.
— Так объясните откровенно, что случилось… Ты ведь знаешь, дитя, — прибавил он, помолчав немного, — что я тебя люблю и ищу только чем бы тебя извинить. Ну, говори!
— Монсеньор, я знаю, что вы всегда были очень добры ко мне; мне только жаль, что я до сих пор не мог доказать вам мою благодарность, но надеюсь, скоро буду иметь эту возможность.
— Что ты хочешь сказать?
— Пока ничего, монсеньор, но потом увидите. Я вам сейчас скажу, для чего я вас бросил, как вы говорите. Когда мы уезжали из Кастра, я заметил одного подозрительного человека; герцог де Роган долго с ним говорил наедине и дал ему кошелек с золотом. С тех пор я все слежу за этим человеком; не понимаю, почему мне показалось, что поручение, данное ему герцогом, должно было касаться вас.
— Меня? Полно, что ты!
— Выслушайте дальше, монсеньор. Этот человек все шел с отрядом господина де Бофора; когда мы подошли к линии королевских войск, я не мог выдержать, монсеньор, отправился отыскивать его и после долгих розысков нашел между множеством трупов, наваленных один на другой. Он уже давно умер; я нашел у него в секретном кармане обрывок письма. Вот он. Прочтите, монсеньор!