Тунеядцы Нового Моста
Шрифт:
Граф с отвращением взял смятый, запачканный кровью листок бумаги и, едва успев пробежать его глазами, побледнел, зашатался и чуть не упал.
Вот что говорилось в письме:
Дорогая моя! Единственная женщина, которую я люблю! Мне невыносима разлука с тобой, хотя мы виделись всего несколько дней тому назад. Посылаю тебе это письмо с верным человеком; когда ты его получишь, граф дю Люк уже будет в битве. Мне жаль его, бедного; у него прекрасное, благородное сердце, но он слишком поддается ревности. Он еще молод и не понимает, что женщина, которая любит, не может изменять. У меня с ним был
С каждым днем люблю тебя больше, потому, конечно, что и ты меня любишь. Весь твой
Генрих де Роган
P.S. Уже почти запечатал письмо и опять вскрываю. Любовь ведь деспот, требующий рабского повиновения. Не могу выдержать дальше; мне непременно нужно тебя увидеть… для тебя одной, моя возлюбленная, я приеду в Мон-тобан, для тебя одной… Никого больше не увижу.
Жди меня через три дня после того, как придет подкрепление; я буду в…
Второй страницы не было; но ее, видимо, не оторвали, а отрезали.
— Больше ничего, — прошептал граф.
— Вероятно, — предположил паж, — кто-нибудь другой до меня рылся в карманах убитого крестьянина; торопясь вскрыть письмо, разорвал его и бросил, как ненужное; оттого и эти пятна крови.
— Да! — сказал граф. — Теперь сомневаться больше невозможно. О, герцог де Роган! Вы сожалеете обо мне, бедном, ослепленном ревностью!.. И я не могу отомстить!
— Отомстить всегда можно, монсеньор, — вкрадчиво заметил паж.
— Да, тому, кто довольствуется ударом кинжала; нет, я хотел бы своими глазами увидеть этого человека опозоренным, униженным… Всю жизнь, честь отдал бы за это!
— Успокойтесь, монсеньор, вы говорите в порыве гнева и после, может быть, станете раскаиваться в своих словах.
— Я? Раскаиваться? — с горьким смехом ответил Оливье. — Ты не знаешь, как я ненавижу этого человека! Послушай, дитя мое, твои таинственные исчезновения обратили внимание окружающих, тебя подозревают, но я верю тебе по-прежнему.
— Меня подозревают, монсеньор? — спросил, слегка побледнев, паж.
— Из зависти, может быть, — прибавил граф.
— Монсеньор, клянусь, я оправдаю ваше доверие.
— Верю тебе, и докажу это. Тебе удалось сегодня ночью войти в Монтобан; ты можешь и уйти, когда захочешь?
— Конечно, монсеньор; я ведь проворен и ловок.
— Так ступай в королевский лагерь, попроси провести тебя к коннетаблю и отдай ему письмо, которое я сейчас напишу.
Мальчик покачал головой.
— Меня могут убить и взять письмо, как вы сейчас видели; поверьте мне, монсеньор, лучше не пишите.
Граф пристально посмотрел на него и протянул ему руку.
— Спасибо, Клод; теперь я вижу, что ты мне предан. Паж поцеловал руку.
— Но мне трудно устроить то, чего бы я хотел, — произнес Оливье.
— Напротив, монсеньор, очень легко. Если угодно, я вам помогу.
— Как же ты это сделаешь?
— Очень просто. Я ведь не более чем паж, незначительный
Паж подтверждал на деле то, что говорил.
— Что же дальше? — невольно улыбнувшись, заинтересовался граф.
— Вместо того чтобы сбыть ее ростовщику, — продолжал мальчик, — я отправляюсь в королевский лагерь, являюсь к коннетаблю и говорю: «Господин граф дю Люк де Мовер, мой господин, очень раскаивается в том, что восставал против его величества. Через три дня герцог де Роган инкогнито пройдет в Монтобан. Господин граф схватит его, овладеет Сент-Антоненскими воротами и введет туда войско, которое вам угодно будет послать к нему. Таким образом он отдаст вам в руки главного вождя бунтовщиков и их первую крепость. В доказательство моих слов вот печать с гербом господина графа, которую он поручил мне передать вам». Завтра ночью я к вам возвращаюсь с ответом коннетабля, и, так как в вашем распоряжении около четырехсот преданных вам человек, вы легко сдержите слово, данное господину де Люиню. Заметьте при этом, монсеньор, что в случае, если бы вы передумали, проговорил с оттенком горечи Клод, — вы всегда можете сказать, что печать у вас украдена. Я при вас всего четыре месяца и ничем еще не доказал своей верности, подозрение падет, разумеется, на меня. Я признаюсь, меня приговорят к виселице. Вы дадите меня повесить или простите — как угодно.
— Ты никогда не лишишься моего покровительства, дитя мое, — отвечал граф, дружески положив ему руку на плечо. — Я богат; если нужно будет, я отдам тебе половину моего состояния, но помни, что прежде всего я хочу отомстить.
— И отомстите, монсеньор. Так даете мне полную свободу действовать?
— Полную.
— Положитесь же на меня и не обращайте внимание на то, что я буду делать. До свидания, монсеньор! Вы скоро получите от меня известие.
Еще раз поцеловав руку своего господина, Обрио поспешно вышел.
— О, это письмо! — прошептал граф. — Буду постоянно носить его при себе, чтобы помнить оскорбление, если бы у меня не хватило духу! Ну, — горько прервал себя он, — пойду теперь засвидетельствовать свое почтение герцогу Делафорсу.
Едва он успел выйти, как из-за драпировки уборной высунулось хитрое лицо капитана.
— Morbleu! — воскликнул он, покручивая усы. — Долго пришлось постоять, но я не жалею! Эта тварь ядовитее, чем я думал. Тысяча чертей! Это не сатана, а мадмуазель де Сент-Ирем в новом виде. Хе-хе! Какая мысль у меня промелькнула!.. Пойду к Макромбишу и Бонкорбо! Честные путешественники теперь, наверное, вернулись.
И капитан величественно вышел из спальни графа.
ГЛАВА XX. Где наконец узнают, кто такой был Клод Обрио
Два дня капитан Ватан почти не показывался. Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе исчезли совершенно. На второй день капитан таинственно явился в особняк де Рогана и долго говорил с графиней дю Люк.
О чем они говорили — так и осталось неизвестным. Вернувшись домой, капитан узнал, что Клод Обрио довольно долго пробыл, запершись со своим господином, и затем опять ушел из особняка.