Творчество Томаса Мура в русских переводах первой трети XIX века

Яшина Татьяна Анатольевна

Б.М.Эйхенбаум отметил вероятную перекличку между "Еврейской мелодией" ("Я видал иногда, как ночная звезда…", 1830) Лермонтова и более ранней "ирландской мелодией" Мура "Как иногда блистает луч на поверхности вод…" ("As a Beam o’er the Face of the Waters may glow…"), заключающуюся в повторении характерного образа "луча от звезды, блещущего в воде, когда все остальное пространство покрыто мраком²⁵. В.Э.Вацуро отрицает параллель между двумя произведениями, поскольку лермонтовский текст, по его мнению, более близок «еврейской мелодии» Байрона ”Солнце неспящих”²⁶. В этой ситуации вряд ли можно полностью отвергнуть или принять одну из точек зрения, однако следует признать, что образ звездного луча оказывается устойчивым в лермонтовском творчестве, вновь повторяется в третьей редакции поэмы ”Демон” (1831): «Взгляните на волну, когда // В ней отражается звезда; // Как рассыпаются чудесно // Вокруг сребристые струи! // Но что же? блеск тот – блеск небесный, // Не завладеют им они. // Их луч звезды той не согреет, // Он гаснет – и волна темнеет!» (т.2, с. 473–474).

В 1830 г.

Лермонтовым было написано стихотворение "Арфа", перерабатывающее на основе сохранения ключевого образа и привнесения ряда значимых образных элементов тему бессмертия в искусстве, художественно раскрытую в датируемом 1808 г. "The Legacy" ("Завещании") Томаса Мура из цикла "Irish Melodies". Исходя из названия стихотворения ирландского барда, можно говорить, что оно носило программный характер, причем наращивание значения неизбежно происходило "за счет множества контекстуальных значимостей самых различных языковых единиц"²⁷. За первой строфой, исповедально раскрывающей тему небытия и одновременно намечающей тематическую линию неповторимости индивидуально-творческого начала, следует вторая строфа, в которой искусство оказывается сильнее забвения и смерти: «When the light of my song is o’er. // Then take my harp to your ancient hall;// Hang it up at that friendly door, // Where weary travellers love to call. // Then if some bard, who roams forsaken, // Revive its soft note in passing along, // Oh! Let one thought of its master waken // Your warmest smile for the child of song»²⁸. Появление арфы в старом доме Мур объяснил в примечании к стихотворению, ссылаясь на ирландского историка О.Халлорана, отмечавшего, что в былые годы в каждом доме обязательно были одна или две арфы, на которых могли играть путники, получившие ночлег.

Арфа становиться основным смысло-наполняющим образом и в лермонтовском стихотворении, где она вместе с тем предстает в качестве символа поэтического одиночества. Подобное символическое значение музыкального инструмента – творческая находка Лермонтова, не обусловленная ни более ранними произведениями Томаса Мура и В.А.Жуковского, ни оссианической традицией, с которой этимологически связан образ арфы. У Мура, строившего свое произведение в соответствии с традицией ирландских фольклорных причитаний на нарастании торжественности поэтической мелодики²⁹, арфа служит символом неизменной и неизбежной возобновляемости творческого начала в тленном мире. Изображение Лермонтова оказывается более предметным, причем образ арфы необходим для усложнения представленной картины путем учета ассоциативных рядов: «Когда зеленый дерн мой скроет прах, // Когда, простясь с недолгим бытием, // Я буду только звук в твоих устах, // Лишь тень в воображении твоем; // Когда друзья младые на пирах // Меня не станут поминать вином, – // Тогда возьми простую арфу ты, // Она была мой друг и друг мечты» (т.1, с.190). Далее Лермонтов проводит мысль о неизбежности (пусть даже и после смерти) слияния человека с естественным миром природы, общения с которым часто недостает при жизни. Привнося мотив памяти, вечного и тленного, поэт делает попытку представить арфу проводником неких покровительствующих человеку природных сил: «Повесь ее в дому против окна, // Чтоб ветер осени играл над ней // И чтоб ему ответила она // Хоть отголоском песен прошлых дней» (т.1, с.190). У Лермонтова, как и у ирландского предшественника, стремление лирического героя подчинить свои ощущения и эмоции природному началу приводит к замиранию темпорального движения: «Но не проснется звонкая струна // Под белоснежною рукой твоей, // Затем что тот, кто пел твою любовь, // Уж будет спать, чтоб не проснуться вновь» (т.1, с.190).

Ко времени создания Лермонтовым стихотворения "Песнь барда" (1830) в русских переводах, выполненных И.И.Козловым в 1823 г. и Д.П.Ознобишиным (под названием "Юноша-певец") в 1828 г., была широко известна "ирландская мелодия" Мура "Молодой певец" ("The Minstrel-Воу"). В.Э.Вацуро, несмотря на общую отдаленность двух произведений (у Лермонтова представлен характерный колорит Древней Руси, создан образ "седого певца", вернувшегося на родину после многолетней жизни на чужбине), высказал и аргументировал предположение о внутренней близости двух текстов, основанной на представлении о певце как защитнике попираемой недругами свободы родной земли³⁰, причем в обоих произведениях отстоять свободу не удается, а потому, ужаснувшись цепям рабства, певец разбивает свой музыкальный инструмент (у Мура – арфу, у Лермонтова – гусли).

Кропотливая работа В.Э.Вацуро по установлению параллелей между отдельными "ирландскими мелодиями" Томаса Мура и лирическими стихотворениями Лермонтова привела к еще “одному интересному открытию – “Романс” (“Ты идешь на поле битвы…”), написанный Лермонтовым в 1832 г., является переосмыслением сюжетной мотивировки разлуки из мелодии Мура “Go where Glory waits thee…” (“Иди туда, где ждет тебя слава…”), открывающей первую тетрадь “Irish Melodies”³¹. Также установлено, что многие мотивы из Мура «переплавились» в лермонтовском стихотворении «Прости! – мы не встретимся боле…» (1832) ³².

Особую экспрессивность художественному описанию в романтической драме Лермонтова "Странный человек" (1831) – сложном произведении о поэте, погубленном великосветским окружением, о семейной вражде и любовной измене – придает близкий творчеству Мура лирический фрагмент "Когда одни воспоминанья…", включенный в предпоследнюю ХII сцену. "Странный" Арбенин, по признанию 3-го гостя, звучащему в финале драмы, "мог бы сделаться одним из лучших наших писателей" (т.3, с. 353), однако утратил рассудок, не сумев противостоять

той великосветской "фамусовской" Москве, о которой ярко написал в комедии "Горе от ума" А.С.Грибоедов. Лирический фрагмент "Когда одни воспоминанья…" также имеет источник в первой тетради “Irish Melodies” Мура, сближаясь своей тематикой со стихотворением "Когда тот, кто обожает тебя…" ("When he who adores thee…"). Наблюдая перекличку схожих смысловых ходов, нельзя не заметить осуществленной Лермонтовым кардинальной переработки оригинала, проявившейся в смысловом перефразировании, – на смену характерной элегичности, раздумьям о судьбе Ирландии, ради счастья которой герой готов отдать жизнь, пришли напряженные размышления о незаурядной личности, несущей в себе бунтарское и трагическое начала. Лирический герой Лермонтова одержим страстью, и потому становиться объектом злословия порицающей его "бесчувственной толпы", – симпатии поэта на стороне одинокого, отвергнутого "толпой" героя, страсть которого получает безоговорочное оправдание.

Мысли, положенные в основу лирического фрагмента, варьируются и в другом стихотворении Лермонтова 1831 г. "Романс к И…", а в созданном незадолго до смерти поэта "Оправдании" (1841) получают зрелое, художественно цельное выражение: "Когда одни воспоминанья // О заблуждениях страстей, // Наместо славного названья, // Твой друг оставит меж людей // <…> // Того, кто страстью и пороком // Затмил твои младые дни, // Молю: язвительным упреком // Ты в оный час не помяни" (т.1, с. 97). Однако названными стихотворениями не ограничивается влияние на Лермонтова "ирландской мелодии" Мура "Когда тот, кто обожает тебя…" ("When he who adores thee…"): общепризнанным является наличие ряда мотивов и формул, восходящих к этой "мелодии" (например, мотива женской слезы, способной смыть "приговор" недругов поэта) во многих лермонтовских стихах 1831 года, – "Из Андрея Шенье", "КН.И.……", "Настанет день – и миром осужденный…"³³.

Мотивы второй строфы стихотворения Мура "Когда мне светятся глаза…" ("Where'er I see those smiling eyes…"), входящего в седьмую тетрадь "Irish Melodies" можно видеть в стихотворении Лермонтова "И скучно и грустно" (1840). Вслед за Муром русский поэт рассуждает об уходе молодости – лучших лет жизни, о разуверении в дружбе и любви. Мур невольно предшествовал мрачным раздумьям Лермонтова, когда задолго до появления его известного стихотворения писал: "For Time will come with all bis blights, // The ruin'd hope the friend unkind – // The love that leaves, where'er it lights, // A chill'd or burning heart behind!"³⁴ – «Так! Время в свой черёд существенность прогонит, // Обман друзей, надежд расторгнутую цепь, // Любовь и вслед за ней, где искру не заронит – // Иль пепел тлеющий, иль выжженную степь» (вольный перевод П.А.Вяземского)³⁵.

Как видим, несмотря на очевидные различия в представлениях Мура и Лермонтова о литературном творчестве, русский поэт высоко ценил лирические произведения предшественника, в особенности цикл "Ирландских мелодий". Посредством рецепции художественных находок Мура Лермонтов вносил в свои произведения новые мотивы, предлагал новые трактовки хорошо знакомых тем, расширял возможности языка и стиля.

II

В 1975 г. Ю.Д.Левин обратил внимание на описание любовных похождений Юрия в ХIХ главе лермонтовского романа «<Вадим>» (1832–1834), завершающееся суровым, но закономерным финалом: «…что ему осталось от всего этого? – воспоминания? – да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел!» (т.4, с.225). Уподобление героя «плодам, растущим на берегах Мертвого моря», не было творческой находкой юного Лермонтова, а заимствовалось из третьей части поэмы Томаса Мура «Лалла Рук» «Огнепоклонники» («The Fireworshippers»), где, проклиная изменника-раба, предавшего доблестных мужей, поэт сулит ему жизнь, полную ускользающих, тленных радостей: «With joys, that vanish while he sips, // Like Dead Sea fruits, that tempt the eye, // But turn to ashes on the lips!» (T.Moore)³⁶ – «С радостями, которые исчезают, когда он пьет их, // Подобно плодам Мертвого моря, которые соблазняют глаз, // Но обращаются в пепел на устах!» (подстрочный перевод)³⁷. Определенное влияние первой части поэмы «Лалла Рук» «Покровенный пророк Хорасана» можно видеть в самом образе лермонтовского Вадима, в котором решается проблема сочетания природного уродства и мнимого благообразия. Следует признать, что подобная акцентировка образа характерна только для раннего Лермонтова, – впоследствии поэт переосмысливает «трагический исход власти демагогии над простодушием», трансформирует образ лжепророка и фанатически преданной ему толпы³⁸.

Другим примером влияния поэмы Томаса Мура "Лалла Рук" на творчество Лермонтова можно считать обращение последнего к символическому образу пери в ХХIV строфе первой части поэмы ("восточной повести") "Измаил-Бей" (1832) при описании впечатления, которое произвела на пришельца первая встреча с Зарой: "Пред ним, под видом девы гор, // Создание земли и рая, // Стояла пери молодая!" (т.2, с.245). Словно боясь утратить удачно найденное поэтическое определение, в самом начале ХХVI строфы первой части поэмы Лермонтов вновь сравнивает "гордую и простую" Зару, стоявшую у огня, с пери: "Нежна – как пери молодая, // Создание земли и рая, // Мила – как нам в краю чужом // Меж звуков языка чужого // Знакомый звук, родных два слова!" (т.2, с.246). Символический образ пери возникает в относящихся к 1838 г. шестой и седьмой редакциях лермонтовского "Демона" при описании умершей Тамары: "Как пери спящая мила, // Она в гробу своем лежала, // Белей и чище покрывала // Был томный цвет ее чела" (т.2, с.72, 516).