Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Положение Пушкина была гораздо опаснее, чем это представлял себе сам поэт. На руках у царя было письмо несостоявшегося царя – Константина. Константин, сидя в Варшаве, заклинал: ни в чем не потакать Пушкину, ни тем, кто придерживается одинаковых с ним взглядов!
В это время Пушкин несколько раз приезжал к Жуковскому в Царское Село.
Василий Андреевич покоится на мягком диване, курит трубку за трубкой и поучает гостя если не истинам христианской веры, то достодолжному к ним уважению и советует покаяться в «Гавриилиаде». Жуковский добродушно поглядывает на
– Истинная любовь к тебе, Александр Сергеевич, руководит моими помышлениями… К тому же…
Клубы табачного дыма скрывают маститую фигуру поэта-царедворца, и, пока медленно расходится дым, мысли Жуковского летят с необыкновенной быстротой: Пушкина должно обратить на служение трону. Правда, монарх никогда ничего не поручал по этой части придворному поэту. Перевоспитывать безумца будет сам Николай Павлович с помощью графа Бенкендорфа. Но образумить Пушкина – не значит ли тонко сыграть в масть самодержцу? Мысли Василия Андреевича приобретают полную ясность. Он лениво помахивает рукой, разгоняя остатки дыма, и говорит гостю с прежним добродушием:
– Быть тебе орлом и летать мыслью по поднебесью, а ты до сих пор школьничаешь. Смотри, как бы не истощилось у царя долготерпение. Возьмись за сюжеты, достойные зрелого ума…
Пушкин хмурится. Давно тягостны ему эти наставления, но юношеская привязанность к побежденному учителю-стихотворцу не позволяет разорвать дружеские узы.
– Каковы же намерения царя? – спрашивает Пушкин.
Жуковский неторопливо разводит руками: если бы он хоть что-нибудь знал!
– Представится случай – непременно замолвлю слово, только сам-то ты, Александр Сергеевич, не будь себе враг.
Пушкин нетерпеливо встает и прощается.
– Куда ты? – всполошился Жуковский. – Как к ночи поедешь? Оставайся ночевать.
Гость отказывается. Василий Андреевич провожает его с сердечной лаской, ложится на любимый диван и закуривает свежую трубку. Мыслящая Россия будет знать, что он никогда не отказывает в участии строптивому безумцу. Далеко видит сквозь клубы табачного дыма Василий Андреевич, видит не только в туманных эмпиреях мистицизма, но и в изменчивых обстоятельствах жизни.
Вечером он говорил собравшимся гостям:
– Только что был у меня Пушкин. Душевно сожалею, что не мог удержать его для всеобщего удовольствия.
В Царском Селе, как и в Павловске, все было предназначено для безмятежной утехи взоров. Как нельзя более кстати звучали здесь и туманно-сладостные стихи Жуковского. Они струились и переливались, как хрустальные ручьи, предназначенные для жаждущих забвения.
Глинка возвращался от Жуковского в Павловск вместе со Штеричем и Голицыным. Августовская луна и ночная свежесть манили идти пешком. Когда они проходили мимо дачи, скрытой в глубине сада, послышались звуки фортепиано. Молодые люди замедлили шаги. Мужской голос пел:
Я помню чудное мгновенье:Передо мной явилась ты…То был модный романс, написанный
– Постойте, – сказал Фирс, – наверное, будет продолжение.
Оно и в самом деле последовало. Тот же голос чувствительно пел «Черную шаль» Верстовского. Приятели хотели было двинуться в путь.
– Ни с места! – заявил Фирс.
Он чего-то ждал, поглядывая на Глинку. Но на веранде раздались голоса, смех, и концерт прекратился. Глинка с улыбкой посмотрел на Фирса.
– Чего же ты ждал?
– Ничего не ждал, – угрюмо ответил Фирс.
Друзья свернули в парк. Лунный свет боролся с причудливыми тенями. Все казалось призрачно в этом призрачном жилище ночных видений. Голос, доносившийся издалека, не только не нарушил таинственной тишины, но образовал с ней неожиданную гармонию. До путников долетели знакомые слова романса:
О, память сердца, ты сильней…– Что ты теперь скажешь? – Фирс Голицын наступал на Глинку, торжествуя победу.
– Непостижимо! – отвечал Глинка. – Как могла попасть сюда моя пьеса?
– Сама ночь внушила ее певцу, – серьезно сказал Штерич, прислушиваясь к пению.
– Однако не без помощи твоего Алексея, – продолжал наступать на Глинку Фирс. – Неужто и теперь ты будешь против музыкального альбома?
– Составителям его придется столкнуться с малым количеством достойных пьес и трудностью выбора. – Глинка в нерешительности посмотрел на Голицына. – Впрочем, мысль твоя, кажется, может привести к пользе.
Штерич, поняв, в чем дело, неожиданно оживился:
– Каждый сочтет за счастье быть в одном альбоме с тобой, Глинка. Если же пригодятся и мои скромные опыты…
– Браво, Штерич! Начало есть! – Фирс обернулся к Глинке. – Видишь, дело только за тобой.
– Надобно так составить альбом, Фирс, чтобы он был зеркалом музыкальной жизни, – размышлял вслух Глинка. – Как бы не попасть нам впросак, – продолжал он, – не впасть бы в излишнюю ученость и педантство, но и не превратить альбом в мусорную корзину. А кто возьмет на себя хлопоты с изданием?
– Положись на меня! – уверенно воскликнул Голицын.
– Не подведешь, аматёр? – Глинка недоверчиво покосился на Фирса.
– Никогда еще никого не подводил! По рукам, маловер?
Глинка секунду подумал и ответил крепким рукопожатием.
Глава пятая
Пушкин проснулся поздно. По привычке долго лежал в постели. В окна Демутовой гостиницы, где жил поэт, медленно заглядывало осеннее солнце.
Календарь показывал 1 сентября. Быстро приближающаяся осень, как всегда, звала к сосредоточию и деятельности. Прежде всего надо было подумать о бегстве из Петербурга. Но следствие о «Гавриилиаде» продолжалось. Царь раздумывал и медлил. Поэту нельзя покинуть Петербург, нельзя бежать от злобного внимания великосветской толпы, от собственной расточительности ума и сердца в кругу друзей и ветреных прелестниц…