Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Он любезно показал место Глинке и, сев за письменный стол, углубился в работу.
Фирс вышел на балкон и оттуда наблюдал за состязающимися.
Граф Виельгорский усердно писал, временами откидываясь в кресле. Глинка все еще не прикасался к перу. Голицын делал ему предостерегающие знаки; он явно терял дорогое время, пустив противника вперед. Но сколько ни старался Фирс, Глинка, уйдя в мысли, не видел его сигналов. Голицыну надоело собственное безделье. Он отправился в сад. Но и в пустынном саду, овеянном вечерней тишиной, ему решительно нечего было делать. Он повернул к дому и стал подниматься на балкон.
– Готово! – сказал Глинка, вставая.
Виельгорский удивленно обернулся.
– Что
– Канон готов, – объяснил Глинка.
Граф медленно опустил перо, подошел к Глинке и взял нотные листы. На них действительно был записан весь канон в сложном сплетении голосов.
Голицын, ничего не понимая, с интересом наблюдал.
– Заранее и навсегда отказываюсь состязаться с вами, – сказал граф с полупоклоном в сторону Глинки. – Никогда не поверил бы глазам своим, если бы не имел удовольствия присутствовать при происшедшем. – В голосе Михаила Юрьевича проскользнула легкая зависть, но он скрыл ее за светской любезностью: – Поднимем чаши во славу победителя!
Вышколенный лакей сервировал в кабинете стол. Граф направился к шкафам и самолично выбрал заветную бутылку.
– Mon cher [20] , – говорил он Фирсу, – ты никогда не поймешь, что здесь произошло. Я объехал всю Европу, я беседовал с выдающимися представителями музыкальной науки Германии, Италии и Франции… Каждый артист подтвердит, что сочинение канона требует глубоких знаний полифонии. А тут, – граф снова взял в руки нотные листы, исписанные Глинкой, – не угодно ли: экспромт! И какой! Ты понимаешь, mon cher, что это значит?
20
Мой дорогой (франц.).
Фирс слушал и пил букетное вино.
– Мне бы хотелось послушать, как это звучит, – скромно объявил он, памятуя о коварных стихах.
– Невежда! – провозгласил граф. – Неужто ты не слышишь? – и он стал размахивать нотами перед Фирсом.
На следующий день Виельгорский снова встретил Глинку в парке, взял его под руку и подвел к скамейке, на которой сидел довольно полный господин.
– Василий Андреевич, – сказал Виельгорский, – рекомендую вам, первому поэту России, молодого музыканта, которому суждено стать, может быть, первым нашим композитёром.
Василий Андреевич Жуковский добродушно усмехнулся и протянул Глинке мягкую, пухлую руку.
– Впервой слышу, чтобы ваше сиятельство кого-нибудь рекомендовало в подобных выражениях. Но кому, как не министру изящных искусств, знать будущее.
Поэт подвинулся, радушно пригласив артистов разделить его одиночество.
– Грешный человек, – говорил он Глинке, – ничто не действует на меня так сильно, как музыка. Бесплотные звуки будят в душе сладостное представление о том совершенном мире, куда вернемся мы, расставшись с бренным существованием на земле. – Поэт вздохнул и неожиданно закончил: – Но следует ли торопиться в тот неизвестный мир?
Вернувшись на дачу к Штеричу, Глинка рассказал о новом знакомстве.
– Чертовски небесная душа! – аттестовал Жуковского Фирс.
– Как ты сказал? – переспросил Глинка.
– Не правда ли, c'est le m^ot! [21] – продолжал Голицын. – Но не воспользуюсь чужим добром. Это Пушкина слова.
Глава четвертая
Василий Андреевич Жуковский действительно любил музыку. Трудно, правда, было понять, чем питается эта любовь. Было похоже, что поэт воспринимает музыку как лакомое блюдо, и чувства его походили на восторги гастронома:
21
Вот это словечко! (франц.).
Едва разразились события на Сенатской площади, Василий Андреевич откликнулся на них уже не стихом, но гневной прозой. «Чего хотела эта шайка разбойников?!» – возмущенный, спрашивал Жуковский.
Успокоившись, поэт вернулся к пленительным стихам и звал русских людей в неземное и прекрасное далёко. Он снова обещал рай тем, кто проявит смирение и покорность на грешной земле.
Но среди непокорных оставался Александр Пушкин. Ох, сколько хлопот доставил былой арзамасский Сверчок придворному поэту! Сколько наставлений послал Василий Андреевич опальному Пушкину в Михайловское! А Пушкин отправил послание в Сибирь, тем самым каторжанам, которых Жуковский звал шайкой разбойников. Едва допущенный в Петербург, он снова оказался под следствием из-за подозрительных стихов. Еще не ускользнул он от этих подозрений, а уже вызвал праведный гнев митрополита!
Фирс Голицын привез в Павловск столичные новости и рассказывал Глинке:
– Представь, выплыла на свет давняя поэма, в которой повествуется о похождениях архангела Гавриила. Стихи – прелесть! Руку Пушкина каждый узнает. А похождения для библии, конечно, не годятся. Можешь вообразить, какая заварилась каша, если на защиту архангела Гавриила поднялся сам митрополит Серафим… Нелегко будет выпутаться Пушкину… Но послушай, Глинка, доколе мы будем жить без предприятий? Помнишь наш спектакль у княгини?
– Очень помню, – Глинка усмехнулся. – К чему вы, аматёры, годны?
– Не о нас, о тебе речь. Твои романсы повсюду распевают.
– Обязан твоему усердию!
– Не отрекаюсь, и впредь буду усердствовать. Однако и без меня достают любую твою пьесу…
– Как это достают?
– На то собственные твои музыканты существуют, тобою же обученные. Твой Алексей так руку набил, что с любого манускрипта копию снимет и за скромную мзду кому хочешь вручит.
– Ах он, каналья! – возмутился Глинка. – Ах, продувная бестия!.. А может быть, это не так уж плохо?
– Даже очень хорошо, – одобрил Фирс. – Нельзя держать сокровища под спудом. Но зачем довольствоваться случаем или ловкостью Алексея? Пора взяться за тиснение твоих пьес!
– Рано, – отозвался Глинка. – Сочинитель, который может представить лишь разрозненные пробы, не имеет права на внимание публики.
– В таком случае ты бы мог украсить своими сочинениями какой-нибудь альбом избранной музыки. Выходят же у нас литературные альманахи? А твое имя – ручательство за успех.
– Знай меру, Фирс! Ты говоришь обо мне, словно альманашник о Пушкине… Кстати, что ты о нем слыхал?