Тяжелые дни. Секретные заседания Совета министров
Шрифт:
И. Л. Горемыкин:
«Господа, обращаю ваше внимание на необходимость с особой осторожностью касаться вопроса о Ставке. В Царском Селе накипает раздражение и неудовольствие против великого князя. Императрица Александра Федоровна, как вам известно, никогда не была расположена к Николаю Николаевичу и в первые дни войны протестовала против призвания его на пост главнокомандующего. Сейчас же она считает его единственным виновником переживаемых на фронте несчастий. Огонь разгорается. Опасно подливать в него масло. Бог знает, к каким это может привести последствиям. Доклад о сегодняшних суждениях Совета министров явится именно таким огнем. Я бы считал необходимым отложить разрешение вопроса о взаимоотношениях и хорошенько его еще раз обдумать».
Согласно с мнением председателя, вопрос перенесен
В конце заседания был заслушан текст заявления, с которым председатель Совета министров должен был выступить в Государственной думе при возобновлении ее занятий 19 июля 1915 года. Текст этот, выработанный при участии главным образом А. В. Кривошеина, почти не вызвал замечаний и был одобрен с незначительными редакционными исправлениями. Прения возникли только по отделу, касающемуся Польши. Этот отдел был изложен в следующих выражениях: «Для программных речей по общей политике теперь, по нашему убеждению, не время. Работа по улучшении мирных условий русской жизни впереди, и она будет совершена при вашем непосредственном участии. Я считаю своим долгом сегодня же коснуться только одного вопроса, стоящего как бы на грани между войной и нашими внутренними делами: это вопрос польский. Конечно, и он во всей своей полноте может быть разрешен только после окончания войны. Теперь Польша ждет прежде всего освобождения ее земель от тяжкого немецкого гнета. Но и в эти дни польскому народу важно знать и верить, что будущее его устройство окончательно и бесповоротно предопределено воззванием Верховного главнокомандующего, объявленным, с высочайшего соизволения, в первые дни войны. Рыцарски благородный, братски верный польский народ, стойко переживший в эту войну бесчисленные испытания, вызывает к себе в наших сердцах глубочайшее сочувствие и ничем не омраченную дань уважения. Ныне государь император высочайше соизволил уполномочить меня объявить вам, господа члены Государственной думы, что Его Величеством повелело Совету министров разработать законопроекты о предоставлении Польше по завершении войны права свободного строения своей национальной, культурной и хозяйственной жизни на началах местной автономии, под державным скипетром государей российских и при сохранении единой государственности».
Против слова «местной» в приложении к «автономии» решительно высказался П. А. Харитонов, находя, что всякая вообще автономия не может быть иной, как местной. Следовательно, это слово, произнесенное в законодательном учреждении главою правительства, должно будет обратить на себя внимание и породить подозрения, что оно поставлено не без умысла и является лазейкой для последующих истолкований. Точку зрения Государственного контролера разделили все прочие члены Совета, и автономия Польши была обещана без какого-либо прилагательного.
Воспользовавшись тем, что беседа коснулась польских дел, С. Д. Сазонов выступил с предложением разрешить вопрос о даровании Польше автономии высочайшим манифестом, не ожидая Думы, ввиду событий на фронте. Министр иностранных дел развивал свою мысль с особою горячностью и даже страстностью. «Такой акт произведет отличное впечатление на наших союзников, которых огорчает неуверенность и колебания нашей политики в отношении поляков. Поляки же увидят, что Россия, вынуждаемая переменой военного счастья временно покинуть врагу польские земли, не перестает заботиться о братском народе и подготовляет для будущего условия справедливого сожительства. Манифест надо издать немедленно. Он должен быть расклеен на стенах Варшавы перед уходом оттуда наших войск. Поляки устали ждать, начали извериваться в порожденных воззванием великого князя надеждах. Императорский манифест поддержит эти надежды и не даст обратиться симпатиям к немцам, которые, со своей стороны, готовы на все, чтобы подкупить поляков. Я убежден, что подобным актом мы, уходя из польской столицы, оставим за собою тысячи расположенных к нам людей и создадим для немцев далеко не благоприятную местную атмосферу».
Предложение С.
Вопрос исчерпан заявлением И. Л. Горемыкина:
«Я не считаю себя вправе подносить к подписанию государя и скрепить акт, касающийся единства и будущего строя России. Это не есть вопрос военной необходимости и должен быть разрешен в порядке нормального законодательства. Если поляки захотят поверить искренности правительства, то для них будет достаточно и моего заявления в Думе от имени государя императора».
«К тому же, – добавил А. А. Поливанов, – едва ли хватит времени для осуществления такой меры. Дни Варшавы сочтены…»
Моя запись кончается заметкой: «За все время войны не было такого тяжелого заседания. Настроение больше чем подавленное. Разошлись словно в воду опущенные. Что-то придется переживать дальше. Российское авось вывозило и в худшие времена. Бог не выдаст – немец не слопает».
Заседание 24 июля 1915 года
В течение недели не было обычных заседаний. Происходили совещания в министерском павильоне при Государственной думе и собрания отдельных министров у председателя Совета. Я был все время нездоров. О происходившем кое-что рассказывали мне И. Л. Горемыкин и И. Н. Лодыженский. К сожалению, я тогда же не записал их сообщений. Поэтому, придерживаясь правила излагать только то, что имеется в моих заметках, перехожу прямо к заседанию 24 июля.
«Общее положение на фронте по-прежнему безотрадное. Немцы наседают, не встречая почти никакого сопротивления. В обществе назревает тревога. Кое-где начались беспорядки среди призывных и в местных гарнизонах. Определенно обнаруживается, что Дума настроена непримиримо. Правительство не может ждать от нее поддержки. Население, подогреваемое печатью, смотрит на Государственную думу как на магическую исцелительницу от всех бед и несчастий. Из Ставки идут вопли о пополнениях и снарядах. Генералы все более начинают заниматься внутренней политикой, стараясь отвлечь от себя внимание и перенести ответственность на другие плечи».
«Настроение в Совете министров подавленное. Чувствуется какая-то растерянность. Отношения между отдельными членами и к председателю приобретают нервный характер».
Беседа началась с заявления А. В. Кривошеина, что к нему Ставкой предъявлено решительное требование об издании теперь же торжественного монаршего акта, возвещающего о наделении землей наиболее пострадавших и наиболее отличившихся воинов. Надел должен быть не менее 6–9 десятин. Фонд для этого – земли государственные и Крестьянского банка, но главным образом – отчуждаемые владения немцев-колонистов и неприятельских подданных.
«По этому поводу, – продолжал А. В. Кривошеин, – мною вчера получено от генерала Янушкевича письмо (В конце сентября 1917 года в Москве А. В. Кривошеин лично говорил мне, что это письмо у него сохранилось.) совершенно исключительного содержания. Он пишет, что «сказочные герои, идейные борцы и альтруисты встречаются единицами», что «таких не больше одного процента, а все остальные – люди двадцатого числа». Начальник штаба Верховного главнокомандующего утверждает, что, конечно, «драться за Россию красиво, но масса этого не понимает», что «тамбовец готов грудью стоять за Тамбовскую губернию, но война в Польше ему чужда и не нужна», что «поэтому солдаты и сдаются во множестве» и так далее. (К сожалению, все эти рассуждения читались с такой быстротой, что я успевал записывать только отдельные фразы). «Отсюда генерал Янушкевич приходит к заключению, что «русского солдата надо имущественно заинтересовать в сопротивлении врагу», что «необходимо поманить его наделением землей, под угрозой конфискации у сдающихся» и т. п. в том же лестном для предводимых Ставкой воинов тоне. «Героев надо купить», – полагает ближайший сотрудник великого князя».