Тыл-фронт
Шрифт:
— Прости, папа! Я же пошутила.
— И вообще, сорванец, что же мы теперь так и будем киснуть? — смягчился Георгий Владимирович. — Помнится, Джорж Эллиот высказал, что мы, смертные, испытываем немало разочарований, в промежутке между утренним и обеденным временем: удерживаемся от слез, бываем бледны, с дрожащими губами, но в ответ на сострадальные вопросы отвечаем: «Ничего». В этом нам помогает гордость, и она не дурного свойства, если служит для скрытия ран… Это неплохо! Выставленное напоказ собственное горе — эгоизм, дочь моя! Но это и не значит, что его нужно прятать! — поспешил добавить
«Она хорошенькая! — совершенно неожиданно вспомнила Зина Вареньку, прихорашиваясь перед зеркалом. — Как он с ней познакомился?.. Хотя, он живет у них!» И Зина почувствовала обиду на Рощина и какую-то неприязнь к Вареньке.
Рощина она увидела у подъезда. Опершись о крыло «доджа», он равнодушно смотрел на проходивший по противоположной улице народ. Анатолий даже не слышал, когда она приблизилась.
— Ты тоже едешь? — не зная и сама к чему, спросила Зина.
— Не тоже, а главным образом! — пошутил Рощин. — Удостоен лично командующим запечатлеть историческое событие: Краснознаменная Амурская флотилия в водах Сунгари и поверженный флот страны восходящего солнца!
— Лично командующий? — переспросила Зина, стараясь скрыть неловкость, но в душе она не чувствовала обиды на отца за эту его маленькую хитрость. Она знала, что для него значат ее переживания.
— Да, увековечить историю.
— Давай увековечим свою память? — предложила Зина.
— Уже исторический момент найден! — охотно согласился Рощин.
Они сфотографировались на фоне гостиницы «Нью-Харбин», около памятника «Павшим героям». Когда фотографировались у ограды расположенного здесь же у гостиницы собора, Рощин заметил появившуюся в дверях Вареньку. Она смотрела в их сторону.
Давай вот так! — предложила Зина, беря его под руку и поднимая к нему свое лицо.
Рощин почувствовал неловкость. Сразу же после этого он хотел подойти к Вареньке и предложить ей сфотографироваться, но ее уже не было.
— Ты на чем поедешь? — спросила Зина.
На «додже», — отозвался Рощин, глядя на опустевший подъезд.
— Поедем с нами? — предложила он. — Веселее будет.
— У меня служебная поездка, — неопределенно ответил Рощин. — Может, на марше придется фотографировать…
— Не хитри, Анатолий! — возразила Зина. — Поедем? Ну… для меня!
— Нет, Зина! — сейчас же отозвался Рощин. — Солдат бросать неудобно.
— А меня??
Рощин промолчал.
— А где Варенька? — поинтересовалась она.
— Варенька дежурит.
— Где?
— В ресторане.
— Она официантка? — удивилась Зина.
— Она из «Русских патриотов», — ответил Рощин, чувствуя, что их беседа уже его тяготит.
— А родители ее кто? — допрашивала Зина.
— Я не интересовался! — с досадой ответил Рощин.
— Юпитер, ты сердишься? — пошутила Зина. — Ты же у ее отца живешь.
— Это не отец, а крестный: отставной генерал от инфантерии.
— Ах, вот как! Тебе у них лучше, чем в гостинице? Рощин молча кивнул головой.
— Анатолий! — после большой паузы скучно заговорила Зина. — Четвертого будет бал. Пойдем вместе?
— Если не буду занят.
— Кем или чем?
— Службой конечно!
— Этого не может быть! Там будут вручать награды генералам
— Не знаю, Зина, не обещаю, — словно что-то недоговаривая, отозвался Рощин.
Зину его отказ обидел.
— Какой ты стал… жестокий, — чуть слышно проговорила она.
Рощин уловил в ее голосе что-то непонятное.
— Прости, Зина, — взяв за руку, проговорил он.
* * *
— Ваше высокоблагородие, портной соизволил принести мундир, — так встретила Натали подполковника Свирина, когда тот к вечеру появился в доме. — Вашего денщика не было, я велела оставить у себя.
— Наталья Эдуардовна! — взмолился Свирин. — От вашего «высокоблагородия» хоть в дивизии не появляйся.
— Сударь, я привыкну и буду говорить товарищ подполковник! — с лукавой улыбкой отозвалась Натали.
Подполковник поморщился, безнадежно махнул рукой и рассмеялся.
— Как в консервной банке сидели. Вам сколько лет, Наталья Эдуардовна.
— О-о, вы… — лукаво проговорила Натали. — Женщину об этом неприлично спрашивать!
— Я не к тому! — возразил Свирин. — У нас ваши сверстницы и понятия не имеют о разных «благородиях».
— Они родились от товарища, воспитывались среди товарищей… А мы… в пансионе… Вы не изменили своего решения взять меня на бал? — кокетливо спросила Натали.
— Нет…
Свирин жил на половине генерала Карцева. Вначале он поселился вместе с начальником политотдела дивизии в особняке командира Сто тридцать первой японской смешанной бригады, которую разгромил под Хэндаохецзы, но через несколько дней прибыл новый командир дивизии, и Свирин возвратился в свой полк. Сутки он прожил в штабе, на вторые расторопный ординарец «разведал», как он назвал, «круглую сиротину в двадцати комнатах». Свирин быстро привык к Натали и даже симпатизировал ей. Ее суждения порой смешили, порой вызывали сожаление. Она сама предложила ему показать все достопримечательности «бывшей русской концессии», потом — крупнейшего города Маньчжурии. «Это искони наш — русский город», — убежденно заверила Натали. Поступками Натали вначале руководило чувство самосохранения. Постепенно простодушие и общительность подполковника увлекли ее.
За это время Натали успокоилась и даже была довольна, что в свое время не оставила Харбин. Все, на кого она рассчитывала, в последние часы отказывали ей в помощи или просто выезжали, не найдя нужным предупредить ее. Да и куда она могла бежать, когда уже на пятый день войны Маньчжурия была в кольце! В нем ошалело метались «верные служители» японской охранки, белогвардейского центра и десятка полтора выживших из ума «государственных» старцев, заседавших в БРЭМе[47]. Охранники надеялись на японскую помощь, но были горько разочарованы: девяносто шесть транспортных самолетов Мицубиси японцы загрузили более ценным грузом. Шпионы рассчитывали на повышение спроса на «русских агентов с врожденными», хотя и устаревшими сведениями об «отечестве». Древние старцы, воскресив в памяти беспощадность времен революции, «эмигрировали», не раздумывая, собрав в узелок музейные побрякушки и обесцененные еще в 1917 году титулы…