Тысяча душ
Шрифт:
– Adieu, - проговорил он, осторожно беря шляпу и пожимая руку хозяйки под столом.
– Куда же вы?
– спросила та удивленным и недовольным тоном.
– Нужно-с: не беспокойте никого. Adieu, - проговорил Калинович и пошел.
Князь побежал было за ним, но не успел догнать.
Губернатор между тем сделал вид, что будто бы через полчаса только заметил отсутствие Калиновича.
– А где же наш вице-губернатор?
– спросил он совершенно равнодушным тоном.
– Не знаю, убежал! Получил из дома записку и убежал, - отвечал князь.
Губернатор ничего на это не сказал и стал смотреть на ламповый транспаран, как бы любуясь им. Приехал вскоре полицеймейстер. Гремя шпорами и саблей,
– Сейчас прибыл, ваше превосходительство, чиновник министра внутренних дел, надворный советник Куропилов.
Губернатор встал и побледнел.
– Зачем?
– произнес он.
– Как я слышал из разговора их с господином вице-губернатором, который теперь к ним приехал, что по делу дворянина Язвина, - отвечал полицеймейстер.
– Да, прекрасно!.. Что ж вы на меня-то смотрите, точно не видали? спросил его губернатор с азартом.
Полицеймейстер, в свою очередь, покраснел, но скоро поправился.
– Не будет ли каких-нибудь приказаний, ваше превосходительство? проговорил он, опять приложив руку к виску.
– Никаких... Какие же могут быть приказания?.. Ступайте... Очень вам благодарен за беспокойство... Никаких...
– повторил старик раздраженным голосом, и полицеймейстер уехал.
– Дурак!..
– повторил ему вслед губернатор.
– Приедет из Петербурга какой-нибудь там чиновник - переполошится, скачет... ужасный болван! присовокупил он полушутливым тоном, но не мог скрыть беспокойства и, не дождавшись ужина, уехал.
Вскоре после того разнесся слух, что надворный советник Куропилов не являлся даже к губернатору и, повидавшись с одним только вице-губернатором, ускакал в именье Язвина, где начал, говорят, раскапывать всю подноготную. Приближенные губернатора объявили потом, что старик вынужденным находится сам ехать в Петербург. При этом известии умы сильно взволновались. Дворянство в первом же клубе решило дать ему обед.
– Обед, господа, чтоб показать этому молокососу!
– говорили некоторые.
– Обед!
– повторили почти все в один голос.
Но тут сейчас же возник вопрос: приглашать ли вице-губернатора к подписке или нет? Поглупей и немного уж выпившие кричали: "Нет, не нужно!.. К черту его!.." Но более благоразумные недоумевали. К счастию, в это время приехал князь и решил:
– Какое мы право имеем выкидывать его из нашего общества? Он человек вежливый... приличный... он дворянин... здешний помещик, наконец... Хочет подписаться - прекрасно, не хочет - его дело.
– Его дело!
– подтвердили благоразумные.
Председатель казенной палаты, как старшина-хозяин, должен был предложить Калиновичу подписной лист. Он нарочно для этого приехал к нему в первый праздничный день как бы с визитом.
– Старику, нашему губернатору, обед затевается. Угодно вам участвовать?
– говорил он не совсем твердым голосом.
– А! Обед, и обед, вероятно, будет очень хороший. Я люблю хорошие обеды. Очень рад!
– ответил тот и сейчас же подписался.
Видимо, что в этой фразе он ввернул штучку, поясненную потом еще более в самый обед, на который он не приехал, а прислал на имя старшины-хозяина записку, изъявляя в ней искреннее соболезнование, что по случившейся маленькой болезни не может с обществом разделить приятного удовольствия кушать мерных стерлядей и грецкими орехами откормленных индеек; значит, он сожалел только об обеде, а не о том, что не присутствовал на почетном прощальном митинге начальнику губернии. Выходка эта возбудила еще более любви и уважения к губернатору. Тотчас же после портера начались излияния чувств перед ним. Советник контрольного отделения, ни на одном официальном обеде не могший сообразить, что там всегда очень много подается вина,
– Я, ваше превосходительство, уж пьян; извини!
– забормотал он.
– Когда тебя министр спрашивал, какой такой у тебя контролер, ты что написал? Я знаю, что написал, и выходит: ты жив - и я жив, ты умер - я умер! Ну и я пьян, извини меня, а ручку дай поцеловать, виноват!
– Ничего, ничего, - говорил губернатор, не давая руки, которую советник старался было поймать.
Вставши в это время на ноги, председатель казенной палаты прекратил эту сцену. Он кивнул головой распоряжавшемуся обедом чиновнику особых поручений, и тот отвел контролера на его стул предаваться умилению и договаривать свою благодарность, сам же председатель приготовлялся сказать короткий, но приличный спич. Прежде всего, впрочем, должно объяснить, что рядом с губернатором по правую руку сидел один старикашка, генерал фон Вейден, ничтожное, мизерное существо: он обыкновенно стращал уездных чиновников своей дружбой с губернатором, перед которым, в свою очередь, унижался до подлости, и теперь с сокрушенным сердцем приехал проводить своего друга и благодетеля. По левую сторону помешался некто Каламский, предводитель дворянства, служивший в военной службе только до подпоручика и потому никогда не воображавший, чтоб какой-нибудь генерал обратил на него человеческое внимание, но с поступлением в предводители, обласканный губернатором, почувствовал к нему какую-то фанатическую любовь. Заслышав об отъезде его, он в два дня проскакал пятьсот верст и все-таки поспел к обеду. Оба эти лица послужили прекрасными сюжетами для оратора.
– Ни лета одного, - начал он, указывая на старика-генерала, - ни расстояния для другого, - продолжал, указав на предводителя, - ничто не помешало им выразить те чувства, которые питаем все мы. Радуемся этой минуте, что ты с нами, и сожалеем, что эта минута не может продолжиться всю жизнь, и завидуем счастливцу Петербургу, который примет тебя в лоно свое.
– Ура!
– воскликнула со всех сторон толпа с поднятием бокалов.
Губернатор, встав на ноги, растерялся от умиления.
– Господа! На все это я могу ответить только драгоценным для нас изречением: "Разумейте, языцы, яко с нами бог!" - бухнул он ни к селу ни к городу.
– С нами бог!
– повторила за ним восторженная толпа.
Старик заплакал, и следовавшее затем одушевление превышало всякую меру описаний. После обеда его качали на руках. Окончательно умиленный, он стал требовать шампанского: сам пил и непременно заставлял всех пить; бросил музыкантам, во все время игравшим туш, пятьдесят рублей серебром и, наконец, сев в возок, пожелал, чтоб все подходили и целовали его выставленное в окошечко лицо...
V
Скажите, где и когда толпа не была лжива, клятвопреступна и изменчива? Едва только пришло известие, что старику-губернатору в Петербурге плохо, а Калинович, напротив, произведен был в статские советники; едва только распространилось это в обществе, как губернаторша почти всеми была оставлена. Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни - никто этого не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же было за что-нибудь похвалить.