Тюрьма

Светов Феликс

И с Пахомом разговор вчера был тяжелый. «Я ви­дел Борю Бедарева»,— сказал я. «Ты?.. — покраснел, наносу и под очочками блеснули капельки пота.

— Мне б он встретился, гад… Ты знаешь, что он…»

— «Знаю, Менакер и Гриша рассказывали. Я и без них понял. Он отдал фотографию и письмо.»

— «Твои? И письмо, и фотография?..»

— «Мои.»

— «Ну, не знаю…»

—«Оставь его, ему хуже нашего. Мы за свое получим… Или не за свое, но это наша ситуация. А он и за нас».

—«Таких надо давить,—

сказалПахом. — Если таким прощать, жить нельзя. И того, кто прощает… Тебе го­ворили, как он меня сдал?»

— «Я его видел неделю назад, он уже за все платит.»

— «Перестань, дешевая игра, тебя только ленивый не купит, всем веришь, та­кие, как он…»

— «Ладно, Пахом, — сказал я, — не хочу о нем, без того тошно…»

За завтраком у меня кусок не лезет в горло. Вчера не дошло, не врубился. Наша семья возле «телевизора». В торце Миша, с од­ной стороны я с Пахомом, напротив Мурат и Гера. Миша режет сало… Оглядываюсь на Пахома: очочки блестят, губы сжаты, сопит. В чем дело?.. У Миши ру­ка толстая, играет заточенной ложкой, а куски… Вон оно что! Зачем же ты полез в семью, коли так? Сам полез и меня потащил?

Чуть подальше расположились Петр Петрович и Валентин. У них скудно. Сала нет, режут засохший сыр из ларька. Неопознанный наверху не шевелится, а коротышка на своей шконке, спиной к нам, носом к сортиру, ковы­ряет в миске ложкой… Тоска!

— Разбудили бы человека к завтраку? — киваю на­верх.

— Саня! — кричит Мурат. — Какаву подали!

Неопознанный перевернулся, дрыгнул лапой, ше­вельнул грязными пальцами, лица не видно.

— Потом…

Живой, думаю. Голос хриплый, как из бочки…На общаке «семья» естественна: шестьдесят чело­век, как иначе прокормиться, а здесь, когда нас всего девятеро… Не мое дело, только пришел, сразу не сооб­разишь… Мурат собрал шленки, потащил к умывальнику. Пахом дуется на меня за вчерашний разговор. Сижу у Миши на шконке. На полу, у окна стопочка книг.Военные повести, две книжки «ЖЗЛ», роман о Батые… Лесков!

— Никто не читает, — говорит Миша, — себе беру. Чтоб не… отстать. Самое страшное — выйду с зоны, отстал.

— От чего отстал?

— Мне сорок пять, выйду — за пятьдесят. Кем буду?

— А кем ты хочешь быть?

— Гляди… — достает из-под подушки конверт, вы­таскивает фотографию. Цветная. Большой телевизор, «стенка» с посудой, хрусталь. В кресле средних лет женщина. Усталая, отцветшая, с вытертым, постным лицом. Нет, не узбеч­ка — еврейка? Старомодное платье, бусы на морщини­стой шее. С двух сторон девочки лет десяти, двенадца­ти. Кружевные платьица. Похожи на мать.

— Мои,— говорит Миша.

— Дом в Ташкенте. А я бывал месяц в году, не больше. Одесса, Воронеж, Мос­ква… Дело. Сам понимаешь — дубленки… В Москве у меня баба, квартира, машина. И в Одессе машина… Ясно? Приглядел под Москвой дом, в этом, как его… Звенигороде… Короче, ошалел от денег, им счет по­терял. У меня-то они ничего не нашли. А к матери за­глянули, тоже в

Ташкенте, триста сорок тысяч хапнули.

— Не мог подальше спрятать?

— Я уже не соображал, позабыл где живу. Оша­лел…

— А чего ты здесь? Если Ташкент…

— Сначала в Ташкенте, потом в Лефортово, на рас­крутку… Там бы пришибли. Теперь сюда…

— Много подельников? — спрашиваю.

— Обещали — уйду от вышки, понял? Обещали де­сять лет. Твердо. Если бы обманывали, они б меня сю­да не перевели. Еще месяца три, потом в Ташкент. Там и суд будет. Со следователем нормально, поняли друг друга. Похоже, выкрутился. Если десять лет — что я там, не договорюсь? Раньше выйду! Главное… Короче, жить буду. Вот и не хочу… отстать.

— Как же ты отстанешь, у тебя вон какое сраже­ние, тем же самым занят — продаешь, прикупаешь? И товар подороже — не дубленки. За один день столь­ко переживешь, раньше бы на год хватило. Не так?

— Не понял. У них кино, телевизор, любые книги. А у нас тут с тобой?

Поднимает голову, в карих глазах злоба:

— Куда лезешь, падло?! К дубку… На парашу, мразь!..

У дубка коротышка: короткие ноги, длинные руки, альбинос — белые ресницы, свалявшийся пух на голо­ве, лицо изжеванное, как мятая перчатка… Хватает миску, только что поставил на край дубка, и семенит к сортиру.

— Кто он? — спрашиваю.

— Мразь, а твой кореш хотел тебя к нему. Ума палата… Некрофил, сука! Его тут во всех камерах… Сюда сунули, чтоб оклемался. Пришел позавчера, в руках шленка.. Видал дурака? Со своей посудой ходит, заместо паспорта, чтоб не обознались. Если он нашу шленку тронет, убьем…

— А этот? — киваю наверх.

— Подонок. Мать зарезал.

— Как… мать?

— Ножом. Не камера — обиженка! Их бы в другой хате…

Катится жизнь в моей старой камере. Что-то я не ощущаю ни любви, ни радости — или на общак попро­ситься?

— Гера! — кричит Красавчик. — Слыхал новость?

— А чего?

Гера на своей шконке, вынимает из мешка барахло, складывает и пихает обратно. И так три-четыре раза на день.

— Пошли работать, Гера. Не надоело матрас про­леживать? На овощную базу. Я мешки таскать, раз­гружать, а тебя кладовщиком.

— А зачем мне? Чего я там не видал?

— Твое дело. А я подышу, на людей погляжу… Мне автомат надо, позвонить. Ты дверь прикроешь, пока­раулишь.

— Автомат?..

— Гера застыл на шконке.

— Бросишь монету — «алё»…

— Где я две копейки возьму?

— Где хочешь. У меня есть… Не сообразишь, как позвонить? Учить тебя?

— А он у них работает?..Гере позарез надо позвонить, он и мне вчера все уши прожужжал. Связаться надо с волей, подельник у него гуляет, еще один кореш его сдал, а третий все может, но ничего не знает, надо сообщить… Хоть какой канал на волю — все отдаст!

— Твое дело,— жмет Красавчик, — я завтра заявле­ние. Через два дня на базе.

— А возьмут?— сдается Гера.