У Белого Яра
Шрифт:
В зеленоватом призрачном свете луны исполкомовский сад казался загадочным. Он напомнил Дмитрию другой сад, тот, что растет в Моревской у отчего дома.
Моревские богатеи, наживавшие капиталы на пшенице и скоте, считали садоводство баловством и пустой затеей. Не до садов было и крестьянской бедноте, перебивавшейся с хлеба на воду. Лакомством для деревенских ребятишек были кислая клюква, мелкое лесное «вишенье» да горькие яблочки-дички.
Но нашелся на селе один человек, решивший наперекор всем вырастить фруктовый сад. То был неугомонный дед Пичугин, выписавший с Полтавщины нежные саженцы
— Умнее всех захотел стать... Испокон веков наша деревня занимается хлебопашеством. Вот и сей, как все, пшеницу и овес. А то ишь чего захотел — фруктов! Земля у нас для садов неподходящая, да и климат не тот...
Дед терпеливо сносил и насмешки односельчан, и огорчения, которые приносили ему весны, — деревца не расцветали. В палисаднике прижилась только одна яблонька. Прошли годы, и те, кто смеялся над дедом, увидели цветущее плодовое деревцо. Пичугин снял лукошко яблок. Всякого, кто входил в его дом, он приветливо усаживал за стол и угощал крохотным ломтиком. Когда гость отведывал чудесного плода, дед, держа на морщинистой ладони золотистую антоновку, степенно спрашивал:
— Ну что, добрый человек, своими глазами видел?
Однажды в январскую вьюжную ночь кто-то с корнем вырвал драгоценное дерево, а заодно уничтожил и палисадник.
Но после смерти деда в семье Пичугиных повелось: в день рождения нового сына высаживать во дворе кленок. Трех сыновей поднял на ноги Егор Алексеевич, и три клена стали в ряд, весело зашумели густой листвой. На селе знали: высокий клен — первенца Афанасия, тот, что пониже, — Дмитрия, а самый малый — Андрея.
Братья подросли, выделились из отцовского дома, обзавелись своими семьями. Но каждую весну, в Троицу, приходили они посмотреть на своих зеленых братьев, вместе с отцом усаживались под сень раскидистого дедушкина клена, за чаркою домашней браги вспоминали добрым словом непокорного старика.
Охваченный нахлынувшими воспоминаниями, Дмитрий долго стоял у раскрытого окна. На сердце у него было легко, словно только что побывал он в родном доме и наяву услышал отцовские слова:
— Верьте, сыны, и у нас будут сады. Да еще какие!
...Был тихий предрассветный час. Ночь сгустила черные краски. Небо ярко вызвездило. Ни звука. Но вот где-то неуверенно пропел ранний петух; ему откликнулись в разных концах деревни, и улица сразу наполнилась пестрыми шумами: заскрипели отворяемые калитки, призывно заржали кони, которых мальчишки гнали на водопой. Наступало ясное июньское утро.
Дмитрий очнулся, с шумом захлопнул окно, оглянулся. Скрябин крепко спал, по-мальчишески разметавшись на широком диване, беззвучно шевеля губами и смешно морща нос.
Когда он проснулся, Пичугин сидел за столом и быстро писал. Павел стал одеваться. В его рассчитанных скупых движениях чувствовалась армейская выучка. Через минуту он стоял перед Пичугиным.
— Товарищ командир, разрешите обратиться! — шутливо козырнув, громко произнес он.
Дмитрий невольно залюбовался сильной коренастой фигурой друга. В тон ему ответил:
— Слушаю, товарищ комиссар!
— Перед завтраком положено купаться. Так что разрешите пригласить вас на Тобол.
Поднявшись, Дмитрий обнял его за плечи.
— Сегодня, Павлуша, сходи один. Я поработаю.
— Никаких
Скрябин, тормоша Пичугина, подвел его к окну.
— Посмотри, благодать-то какая!
Дмитрий взглянул на безоблачное небо и резко повернулся спиной к окну.
— Не нравится мне эта благодать. Сушь... Пшеничка только-только в рост пошла, а тут жарища нестерпимая. На корню хлеба сохнут. Эх, дождичка бы! Да обложного, чтоб досыта напоить землицу. Вот тогда и урожая можно ждать.
— Гляжу я на тебя и удивляюсь: до чего же живуча в тебе крестьянская душа! Так и тянет тебя земля, будто и не жил ты в Петербурге и не служил в гвардейском полку... Мужик, совсем мужик!
— Мужик! Разве это плохо, Павлуша?
— Да я не в обиду сказал!
— Вот закрою глаза, Павлуша, — мечтательно произнес Пичугин, — и грезится мне земля в цвету. Кругом сады, и растут в них диковинные деревья, каких в Моревской отродясь не бывало. Яблони, словно в лебяжьем пуху, воздух душистый, аж дух захватывает!.. Посмотрю в другую сторону — золотится там пшеница, и нет ей ни конца, ни края. Колос крупный, стебель к земле клонится. В лицо дует ветерок, и шумит пшеница — косаря просит! А вдали до самого горизонта раскинулись зеленые луга... Богатство!
Скрябин смотрел на Пичугина потеплевшими глазами, а тот продолжал говорить, голос его дрожал от внутреннего волнения.
— И это богатство советская власть отдала крестьянину: на, возьми матушку-землю, выращивай на ней хлеб для трудового народа, для свободной Родины. Я так думаю: теперь мужик эту землю не отдаст. Никогда!.. И это хорошо, Павлуша!.. Вот кончится заваруха, мы с тобой снимем солдатские шинели и вернемся в свои деревни. Дел для нас там найдется немало. Хлеба родятся плохие, недороды часто случаются... Да и как не быть им? На клячонке да на сохе-самоделке далеко не уедешь! Деревне нужны машины! — глаза Дмитрия возбужденно сверкали.
— Помню, в Кургане, — задумчиво произнес Скрябин, — был склад сельскохозяйственных машин американца Мак-Кормика. Агенты его разъезжали по всему уезду, продавали в кредит машины крестьянам. Дорого же обходилось это заморское чудо! В нашей деревне только у одного богатенького мужичка имелась сложная молотилка. Бывало, каждую осень мужики шли к нему на поклон. По пятерику крупчатой муки да по две кожи брал за обмолот одной десятины. Ругали его мужики на чем свет стоит, а платили: не оставлять же клади с хлебом до Покрова... Вот я и раскидываю своим умом, Дмитрий: а дальше-то как будет? Кто ж владеть машинами станет теперь в деревне? Беднякам они ведь не под силу. Выходит, снова снимай шапку да иди на поклон к богатеньким? А?
— Нет, не бывать этому больше! Не зря ж революцию народ совершил!
— Так-то так, а ты все же скажи: как крестьянская беднота хозяйничать дальше станет?
— Ну, в складчину, что ли. Всем миром, значит... Вот создадим в деревнях прокатные пункты машин, откроем мастерские по ремонту инвентаря. Из города будут выезжать бригады рабочих в помощь крестьянам... А сам-то ты как смекаешь, Павлуша?
Скрябин молча прошелся по кабинету и, остановившись напротив Дмитрия, сказал с подкупающей прямотой: