У нас всё хорошо
Шрифт:
– Люди сами не знают, чего хотят, – высказались из-за перегородки.
– Не в этом дело… – выдохнул дядя Вова. – Хотя и в этом тоже, потому что власть – это те же люди, которым, как и всем остальным, что-то нравится, а что-то нет. И самое главное, эти люди думают в первую очередь о себе: как удержать власть и как получать с неё разные плюшки.
– Всякая власть от Бога, – подал вдруг голос Паша, который никогда не вмешивался в дискуссии, предпочитая наблюдать за ними со стороны.
– А что это значит? – вскипел Олег, страшно не любивший такие пафосные заезженные
– А так и понимать, – помедлив немного, ухмыльнулся Паша. – Всё от Бога. И нет смысла кочевряжиться.
Олег чуть не закричал, почувствовав бесцеремонную ногу на своей мозоли. Но сказать ничего не успел, его опередили из-за перегородки:
– Бог не может допускать такого!
– Правильно, – согласился дядя Вова, – при чём тут Бог? Всё дело наших рук, человеческих.
– Просто люди есть разные: есть плохие, есть хорошие, – смог наконец вставить Олег, – и плохие почему-то выбиваются в лидеры.
– Нет, Олег, не в этом дело, – парировал ему дядя Вова. – Если четвёртый муж бьёт по морде, дело не в муже, а в морде. Понимаешь?
– Опять митингуем? – в дверях возник главный редактор. – Давайте работать. Вова, зайди.
– Сейчас ругаться будут, – выглянул из-за перегородки верстальщик Максим, тот самый, что участвовал в дискуссии.
– Из-за чего?
– Редактор заставляет дядю Вову что-то написать – я вчера вечером слышал. А он отказывается.
– Что написать?
– Не знаю. Заказуху какую-то, наверное.
– Дурак дядя Вова, мог бы и согласиться. Деньжат бы срубил, – высказался Паша.
– У человека есть принципы. Тебе этого не понять.
– Да ладно, принципы. Можно подумать, он их никогда не нарушал. Работа у нас такая. Нам вообще лучше без принципов…
– Пойдём покурим, – Максим кивнул Олегу.
Уже в коридоре, оглядевшись по сторонам, он прошептал:
– Будь с ним поосторожней, Олежек. Стучит главному, как дятел. Всё докладывает. Так что ты не сильно там на политику руководства гони. Всё равно ничего не изменишь. Только проблем наживёшь, а писать будешь то, что скажут. Я тут с первого дня – знаю, что к чему.
Олег не стал спорить, но линию свою правдолюбскую продолжал гнуть, пока после очередного конфликта с редактором ему не предложили написать по собственному.
В свой последний рабочий день он чувствовал себя на редкость прескверно. Ловил осторожные взгляды коллег и понимал, что его, как прокажённого, предпочитают сторониться. На всякий случай. Ещё вчера с ним приятельствовали, секретничали, живо что-то обсуждали, а сегодня боязливо отводят глаза и не решаются заговорить. Олег недоумевал: ведь он герой, бросивший вызов и угодивший в опалу, а никто из его собратьев по перу не хотел это признавать. Его предпочитали игнорировать. Почему? Неужели так велик страх попасть в немилость к руководству из-за него? Или того хуже потерять работу? Неужели так слаб и низок человек, что способен только на одно: роптать по углам, не смея высказать своё недовольство обидчикам?
– Слаб, Олег, ой, как слаб, – согласился с ним дядя Вова.
Поздним
– Почему, дядь Вов?
– Не знаю. Что-то с нами не так. Мир несовершенен. Мы всё время из огня да в полымя. Может, в этом и есть какой-то высший смысл, но нам он неведом, поэтому и реагируем на всё так: с опаской, недоверием, страхом. Страх – это самое главное. Мы всего боимся: потерь, перемен, людей… И себя тоже боимся. Себя, наверное, больше всего.
– Но я же не побоялся восстать? Значит, страх можно победить?
– Ты уверен, что действительно победил и ничего теперь не боишься?
Олег задумался. Конечно, боится. Он потерял работу и не нашёл пока другую. Даже не знает, где её искать. Он боится, что в любую другую газету ему теперь заказана дорога: резюме ведь подпорчено увольнением. Ему уже двадцать четыре, а он так и не решился съехать из родительского дома, опасаясь, что не справится один. Он уже давно без девушки, потому что после истории с Наташей страшится пережить ещё одно предательство. И по-прежнему он жутко боится разных пересудов, боится, что его признают слабым и никчёмным. Но говорить всё это дяде Вове он не стал.
– Не уверен, – лишь робко сознался.
– То-то и оно, – дядя Вова многозначительно поднял вверх палец и тут же, заметив проходившую мимо официантку, попросил ещё два бокала светлого.
– И что мне теперь делать? – взмолился Олег.
– Я тебе вот что скажу, – после долгой паузы начал дядя Вова. – Бросай ты журналистику. Не твоё это.
– Я что, такой бездарный? – взъерепенился Олег.
– Успокойся. Не горячись. Не твоё – значит, есть дело, которое у тебя получится лучше. И колбасить тебя так не будет. Ты бы видел себя: пар из ушей так и прёт.
– Но мне казалось, я нашёл себя здесь. Мне интересно. Я горел так… И статьи я писал классные, скажи?
– Хорошо писал. И горел тоже. Заметь, ты это говоришь всё в прошедшем времени. Для тебя это уже пройденный этап. Он закончен. Только ты сам этого не понимаешь пока.
– Почему же закончен? – упирался Олег. – Мне так нравится это. Я думаю, что могу на этом поприще реализовать себя.
– Неправильно думаешь.
– Почему?
– Ты так думаешь, потому что не знаешь, куда идти. Ты растерян и цепляешься за то, что хоть и ускользает, но всё же было у тебя в руках.
– Я действительно не знаю, куда идти и что делать… Правда, – Олег с мольбой смотрел на дядю Вову.
Тот молчал.
Олег был в полной растерянности: он почему-то был уверен, что дядя Вова непременно составит ему протекцию в какую-то пусть самую захудалую газетёнку, которую читают необученные интернету пенсионеры. Раздосадованный своим увольнением, Олег утешал себя, представляя тёплый, душевный разговор с дядей Вовой, который будет петь дифирамбы его журналистской хватке, крыть последними словами недальновидного редактора и обязательно предложит содействие в поиске новой работы. И даже если вдруг не предложит, то Олег попросит, и он не откажет. А тут вдруг такой коленкор.