У входа нет выхода
Шрифт:
– Во! – сказал он одобрительно. – Боевик! Это потому что пацан. А если б девка, я представляю, какие бы там пошли повороты сюжета… «Мрачный, ты когда-нибудь любил по-настоящему? – спросил Никитос и, накатив стакан спирта, занюхал розой».
Рина заглянула к Азе. Яра, стоя на коленях, вычесывала кобыле гриву. Потом, взяв таз, стала ее обмывать. Рина решила бы, что кобыла умерла, но та изредка моргала.
– Видела его? Натуральное чучело! Шестой нырок за два дня, – недовольно откликнулась Яра. – Думаю, он проходит болото,
– Кавалерия нашла траву? – спросила Рина, вспоминая слова Макса.
– Нет. Трижды впустую ныряла.
Рина кивнула и, присев на корточки, стала вычищать грязные крылья Азы:
– Мне казалось, ты терпеть не можешь Азу. Он вечно около нее пропадал.
Яра усмехнулась.
– Я и сейчас не уверена, что люблю. Это он любит, а я отражаю.
– А-а… – протянула Рина и, не удержавшись, спросила: – А про автобус это правда? Ну, поэма? Кто-то заснул у кого-то на плече?
Яра строго посмотрела на нее.
– Двадцать второй, – сказала она.
– Кто?
– Автобус. Идет от «Динамо», – сказала Яра. У нее было математическое мышление.
У Азы Рина с Сашкой просидели до позднего вечера, подменяя Яру, которая отправилась погонять немного своего пирата, как она называла Эриха. Перед Эрихом она испытывала чувство вины. Ведь это она была на нем, когда он получил рану. С Эрихом было непросто. Жеребцу все время мерещилось, что со «слепой стороны» к нему кто-то подкрадывается. Любой непонятный звук его пугал. Он вставал на дыбы, шарахался и однажды так притиснул Яру боком к бетонной стене, что она месяц проходила с трещиной в ребре.
Когда Сашка и Рина вышли из пегасни, солнце давно скрылось. Сашка дернул Рину за рукав. Горшеня сидел на земле, вытянув бесконечные ноги и смотрел… да, опять на нее.
– Давай подойдем! – решилась Рина.
– Не надо.
– Боишься?
– За тебя.
– За себя я буду сама бояться, – сказала Рина.
Они осторожно приблизились, готовые отскочить. Сашка закатал рукав, чтобы его нерпь была наготове. Бокс боксом, но три удара не блокируются: ломом, топором и «лапкой» Горшени.
– Привет! – окликнула Рина.
Горшеня медленно задрал голову. В янтарных пуговицах смазались звезды.
Мои слова – пустая пена. В молчанье – мыслей теснота, —произнес он мечтательно.
Сашка с Риной переглянулись.
– Чего-чего? – переспросил Сашка.
Горшеня опустил тяжелую голову и перестал глазеть на звезды.
– Я Горшеня – голова глиняная, пузо голодное! – сказал он обычным дурковатым голосом недоделанного буратинки.
– Он просто повторяет как попугай! Вот только за кем? – шепнул Сашка.
– Попробуем узнать. Я где-то видела список, – сказала Рина.
Из внутреннего кармана ее шныровской куртки – летом она пыталась вернуть ее Яре, но та великодушно сказала: «Подарок!» – вынырнула рыжая тетрадь Макса, исписанная детским почерком.
– Мещеря Губастый!..
Горшеня слушал ее без заметного интереса. Оживлялся только несколько раз. Так, услышав «Фаддей Ногата», Горшеня, воспрянув, стал потирать живот и повторять: «Фадюша вкусный! Фадюша толстый!» Когда Рина назвала Маланью Перцеву, он попытался спрятаться за куст и жалобно забубнил: «Горшени нету! Горшеня хорошо спрятался!»
– Кто это? – шепнул Сашка.
– Тихо! Первошныры… Тит Михайлов! Сергиус Немов! Мокша Гай!
При упоминании о Мокше Гае Горшеня повел себя агрессивно. Высоко подпрыгнул и с энергией ветряной мельницы замахал руками.
Рина и Сашка нырнули за угол склада, давая Горшене успокоиться.
– Что-то ему сделал этот Мокша! – заметил Сашка.
– Не мешай! Уже мало имен осталось!.. Митяй Желтоглазый! – крикнула Рина, выглядывая.
Горшеня перестал размахивать руками.
– Горшеня идет далеко! – таинственно сообщил он и, циркулем закидывая прямые ноги, зашагал прочь. Несколько шагов – и он исчез в темноте.
Рина метнулась за Горшеней. Сашка нагнал ее. Опасаясь потерять Горшеню, они мчались по парку. Под ноги им бросались кусты. Неясная тень маятником раскачивалась между соснами. Белела скамейка. Прыгали в темноте пятна фонарей. Когда Горшеня проходил мимо ШНыра, что-то заставило Сашку оглянуться. На фоне освещенной прожектором стены он увидел скользнувшую тень. Светлое на светлом, белое на белом. Будто стеклом скользнули по бумаге.
Они домчались до конца аллеи и, влетев в молодые рябины, остановились. Лес казался монолитным. Различались только ближайшие стволы. Дальше шло что-то шепчущее, однородное, шевелящееся от ветра. Деревья касались друг друга ветками и чесались друг о друга, как дружелюбные лошади. Гроздь тяжелых ягод чиркнула Сашку по лицу. Он сорвал и машинально стал жевать. Рябина была горькая.
Рина вспомнила дуб и упавший березовый ствол.
– Кажется, я знаю, где он! – сказала она и пошла по тропинке.
Мокрые ветки, которые она задевала макушкой, брызгали в нее вчерашним дождем.
Сашка оглянулся. Ему снова показалось, что они здесь не одни, и там, в темноте, за ними крадется кто-то третий. Внимательный, зоркий, незаметный. Он остановился. Поймал Рину за плечо. Шепнул в теплое ухо, задев его носом.
– Подожди меня здесь!.. Шуми побольше! Топай, хрусти ветками! – Сашка нырнул в заросли и стал красться. Метров через двадцать, уловив неясный звук, перестал ползти и затаился.
Рина честно топала и ломала ветки. Со звуками она по неопытности перебарщивала. Казалось, будто где-то рядом сцепились два молодых лося. Тень вынырнула совсем не там, откуда Сашка ожидал. Гораздо ближе, из кустарника.
– Эй! – окликнул Сашка. – Стой!
Тень застыла от неожиданности. Луна залила светом белое лицо. Человек повернулся и ломанулся в кусты. Сашка вернулся к Рине.
– Ну? – спросила она.
– Витяра! Он за нами следил!
Рина вспомнила прирученные домашние угри, застенчивую улыбку и уши-баранки.