У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Бояре перестали шептаться. Кантемир не двигался, будучи во власти охватившей его внутренней борьбы. Словно беззвучно читал молитву или искал совета у собственной совести.
— Хвалю тебя за мужество, за достоинство твое, разбойничий атаман, — сказал он наконец. — Ты говорил без страха, защищая себя и товарищей, раскрыв перед нами истоки дел своих. Земля Молдавская, однако, повинуется строгим законам, о коих благоволил напомнить нам нынче преосвященный митрополит. Перед ними все у нас равны — и простой народ, и люди благородного корня. Законы Земли Молдавской не велят нам щадить воров и иных злодеев. И, коль ты вор, Лупашку, и на совести твоей беззакония есть, пощады тебе не будет. Тебя повесят, по обычаю,
Тодерикэ Спынула пристава-армаши выволокли вон с трудом: боярин верещал во всю глотку и молил о пощаде. Лупашку же вышел, высоко подняв голову, словно и не шел на смерть. Бояре побренчали золотыми цепями, но не вымолвили ни слова.
Приставы ввели другого жалобщика, Мирчу Нэстурела, молодого, богатого боярина из Черновицкого цинута. Проситель был одет в коричневый биниш [71] и красные сафьяновые сапожки. Черные волосы, смазанные постным маслом, были заботливо расчесаны на пробор и приглажены. У боярина были тонкие черты лица и зеленые, чуть уклончивые глаза. Можно было сразу сказать: мужчина он смекалистый, себе на уме. Недаром, верно, прошел слух о том, что за пять лет, прошедших после смерти отца, он успел вдвое расширить земли, унаследованные от покойного.
71
Кафтан (молд.).
Мирча Нэстурел отвесил полагающийся поклон. Воевода милостиво сказал:
— О чем просишь, честной боярин Мирча?
— Государь, — начал тот тонким бабьим голосом, — вся моя жалоба в одном вопросе. Прибыли ко мне достойные доверия торговые гости из самого Данцига. Таким обычаем приезжали они и раньше каждый год и к отцу моему, и к родне, и к иным боярам земли нашей. Выпивали с нами по кубку, осматривали скотину, выбирали, какую купить, и договаривались о плате. Расплачивались без обмана.
— На сей же раз, когда немцы стали просить дозволения приехать, мы ответили им, что у боярина Мирчи Нэстурела нет быков для продажи, — заметил князь. — Ты об этом?
— Именно так, государь.
— И тебе не терпится узнать, почему наш ответ был таким?
Мирча Нэстурел прожевал натекшую в рот слюну и сглотнул ее, словно ком слежавшейся брынзы. Боярин подумал, стоило ли ему пускаться в такой далекий путь. Ибо разумное дело — искать в Земле Молдавской правды, но еще разумнее — сунуть под крыло клюв свой и промолчать. Будто все тебе невдомек и нелюбопытно. И ждать, терпеливо ждать прояснения времен и устроения дел при новом царствовании.
Дмитрий Кантемир понимал тревоги боярина и был доволен, что тот молчит.
— Боярин Мирча, — сказал господарь, — какие нынче у тебя с теми иноземными гостями расчеты?
— Разные-всякие, государь. На волов цена — одна, на телят — другая, по весу их и жиру. На меру зерна или воска цены тоже по времени меняются. У торгов свои причуды, как и у человека.
— А сколько платят те торговцы за пару волов?
— Четыре цесарских [72] талера, государь, а то и пять.
72
Австрийские.
— А сколько наторговывают на той же скотине в иных землях — в Ляшской, Немецкой и Французской?
— Того не ведаю, государь. Наше дело — товар продать и денежки в кошель положить. С того часа товар — уже
Кантемир дернул головой, словно кто-то потянул его сзади, к стене.
— Бояре в земле нашей ленивы да сонливы, — молвил он решительно. — Залезли на печи или преют на лавках. Другие же, кто умнее, приходят и обходят их, как хотят. Чего на Молдове нет? И скот у нас в изобилии, и плоды разные, и вина, и мед, и многое иное, чего не счесть. Будь мы хозяева добрые да разумные — купались бы во злате. Из-за лености же нашей да сонливости всяк обкрадывает нас, как захочет, догола раздевает. Мы же почиваем в покорстве и тиши, в болоте нищеты валяясь. Знай же и ты, честной боярин Мирча, и вы все, господа думные бояре, что жалующие к нам купцы по одной цене свой товар покупают, после, не тратя на дорогу много денег и сил, перепродают по другой — тройной и четверной, иной раз и в десять раз дороже. В Молдавии берут быков по четыре талера за пару, в Данциге же отдают за сорок, а то и пятьдесят цесарских талеров. Зачем же отдаем зазря чужеземцам плоды трудов и богатства земли своей, государи-бояре? И зачем удивляемся, если же те гости торговые продают нам серп по цене доброго быка? Какой народ в Европе стал бы такое терпеть?
— Так не торговые же мы люди, государь, — осмелился возразить Нэстурел. — Мы все же тут — корни земли своей, а не перелетные птахи-купцы.
Кантемир жестко прервал боярина.
— Не торговцы, так станем ими, честной пан. Наберемся ума и поведем сами стада быков и обозы с зерном и салом к дальним пределам, по воде и по суше. Будем искать на них покупателей в Данциге, в Анатолии, Константинополе, в Венеции и в Английской земле. А не дадут нам там настоящую цену, завернем к ляхам, к немцам или москалям. И вернемся оттуда с мешками золота.
— Никто еще доселе, государь, не велел нам такой торговли.
В это самое время во дворе шли приготовления к свершению приговора над осужденными. Слуги приволокли плаху, на которую предстояло возложить главу свою Тодерикэ Спынулу. Приставы принесли петельку. Взобрались на бочку, прикрутили конец веревки к перекладине над калиткой. Подаст его милость воевода знак — и приведут под нее разбойничьего атамана. Подхватят его под белы руки, поднимут и просунут буйну голову в петельку. Поправят на шее веревку. Потом спрыгнут сами с бочки и оставят его трепыхаться.
Покамест же приговоренных оставили под стеной, в сторонке, как следует скрутив им перед тем руки веревками. Оба, казалось, вконец надломились от страха смерти, как умирающий от чахотки в последний свой час. Путы им разрезали, чтобы могли сами опереться о землю, поклониться востоку: сотворить крестное знамение. С двух сторон обоих стерегли два здоровенных воина, державшие ладони на рукоятях сабель. Икнуть не успеешь, как клинки вылетят из ножен и просвистят над ухом.
Тодерикэ Спынул каялся в грехах. Душа его, казалось, вот-вот изольется до капельки в причитаниях. Казначей колотил себя кулаками по лбу. Он кусал себе пальцы и царапал тело ногтями, пока не искровянился весь. Бился головой об землю и о стену, моля казнить его поскорее, сжечь его в огне и развеять пепел, ибо прожил век великим негодяем и скотом.
Воровской же атаман, всем на диво, как был поставлен, так и застыл у стены. Не рвался, не кричал, не противился. Вот так оно, вот так, покачивали головами иные, все у нас до поры до времени, и гордость и крепость тела. Не приведи господь оказаться в шкуре этого несчастного.
С той стороны, от крепости, донесся крик. Не то проклятие, не то приказ. Лупашку поднял веки. Бросил лукавый взгляд на воинов, стороживших его, на дворцовую челядь, столпившуюся вокруг. Поднял глаза к вершине стены. Чертовски высокой была государева стена, в три человеческих роста, не менее того. Непросто было ее одолеть. Без надежной подмоги до гребня и не дотянешься.