У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
— Иди и становись хозяином.
Так избавился Миху от гайдучества, а гайдучество — от него. Только добрых друзей забывать не годится. Время от времени хозяева леса наведывались к нему — повидать.
— Отменно взялся ты, братец, за хозяйство, — сказал Константин Лупашку. — Вскорости тебя будет не узнать.
— Уж как могу, полегоньку... Не окрепну теперь — потом будет поздно. К чему голодовать, ежели и сытно прожить можно? Торгую, прирабатываю, скотинку режу... Такая уж пошла жизнь. На будущий год задумал домишко построить — чтобы все было, как у людей. Смилостивится господь — прикуплю после землицы, заведу клочок виноградника...
—
Все засмеялись, более по поводу давнего приключения с Михалаке, чем над Миху. Михалаке был низеньким мужичком, безбородым и робким на вид. Зато в трудном деле ловок и хитер. Однажды он прознал, что по Ганчештскому шляху должен проехать боярин, от которого он сбежал. Тому мироеду Михалаке служил с детских лет, вытерпел от него немало побоев. Устроили гайдуки в тот вечер засаду, напали на рыдван, обрезали у коней постромки. Вытащили на дорогу самого боярина.
60
Отряд.
— Твой пан? — спросил Михалаке атаман.
Михалаке, замешкавшийся в толпе среди других, пробрался вдруг к своему прежнему мучителю, неожиданно упал перед ним на колени и поцеловал руку. Боярин даже погладил его по голове, думая, что пришла поддержка. Но атаман, сунув два пальца в рот, свистнул так свирепо, что ветер даже застыл среди ветвей. Тогда Михалаке вскочил на ноги, наставил на боярина кинжал и завопил:
— Кошелек или жизнь!
Отдав бывшую при нем наличность, боярин направился было к кучеру, чтобы его развязать. Но Михалаке топнул опинкой:
— Раздевайся!
И погнали они нагишом по дороге боярина, прикрывавшего свой стыд руками. Михалаке свистел ему вслед и кричал, словно погонял стаю зайцев:
— Ута-на-на-наа!!
С тех пор братья-молодцы не раз допытывались у Михалаке: «Зачем целовал боярину руку, полоумный?» Тот лишь краснел, не зная, что сказать.
— Кончай зубы скалить! — приказал Константин Лупашку. — Что скажешь, Миху, о нашем деле?
— Все идет как надо, Константин.
— Слуги?
— Нахлестались и спят.
— Собаки?
— Увязли зубами в тряпках, пропитанных смолой.
— Двери?
— Подвязаны накрепко.
— Что там еще?
— Более ничего, атаман. Хозяин, Тодерикэ Спынул, ложится спать засветло подле своей брюхатой хозяйки и не просыпается до зари. Добро его — в тайниках, о которых я сообщал.
— Годится, — молвил атаман. — Пробираться туда будем по двое. Со мною — Маковей Бэдикэ. С Никоарэ — Михалаке. С Дарием — Кожокару. Парами и вернемся к коням. Так, ежели что, попадутся только двое. Из города выбираться будем по трем разным дорогам. Встречаемся у колодца близ Малой Сосны.
Кирица окинула атамана ласковым взглядом. В глазах ее мелькнуло сожаление. Лупашку заметил. Повелел:
— Кладите на пол кожухи и ложитесь. По моему слову быть на ногах. Миху! Гаси свечи и забирай женушку в постельку.
Кирица легонько вздохнула:
— Была бы я тоже мужиком...
Ночь
Константин Лупашку всматривался в окрестность. Его напарник, Маковей Бэдикэ, прятался в тени того же плетня.
Они проследили за тем, как Михалаке и Никоаре, отделившись от них, перемахнули через стену, окружавшую усадьбу боярина Тодерикэ Спыну. Пробравшись мимо конюшен, те растворились в темноте. Потом было видно, как они взобрались по лестничке, под краем навеса, чтобы исчезнуть под крышею дома, на чердаке. Там, под остатками кукурузных стеблей и навозом, была спрятана двуслойная сумка из телячьей кожи. Михалаке и Никоарэ предстояло отгрести навоз, нащупать сумку, забрать ее и с нею улизнуть. Другая пара — Кожокару и Дарие — прошмыгнула тем временем в глубину сада и начала копать под корнями черешни. Как им заранее сообщили, там был зарыт кувшин, полный татарских золотых [61] .
61
Золотые монеты, отчеканенные в Каффе, в Крыму.
— Наш черед, — шепнул атаман.
Они прокрались к окошку около угла, образованного двумя стенами дома. Лезвием кинжала Лупашку искусно высвободил из рамы стекло, вынул его. Раскрыв легким толчком окно, Бэдикэ проник в дом. Атаман последовал за ним.
В горенке пахло древесной гнилью и топленым салом. Сквозь крохотные оконца пробивались отсветы звездного неба. Стены были завешаны коврами и рушниками, но комната казалась заброшенной и холодной. Лупашку сгреб дорожку с деревянной лавки. Маковей, пригнувшись возле торца, приоткрыл краешек фонаря, завернутого в черную ткань; достаточно было отвязать незаметную веревочку, чтобы появилось отверстие, не более чем в днище бочонка.
— Вот здесь, атаман.
— Вижу.
Лупашку, стоя на коленях, потянул на себя тяжелый рундук. Крышка приподнялась с недовольным скрипом. Узкий луч фонаря утонул в веселом оскале множества золотых монет, драгоценных камней, серег, браслетов и ожерелий.
Поздние гости принялись выбирать драгоценности и золото и укладывать их на дно мешка. Действовали уверенно, быстро.
Вдруг послышался глухой шум. Оба замерли, напрягая слух. Справа от них темнела дверь, ведущая прямо в малую спаленку боярина Тодерикэ Спынула, второго казначея его высочества Дмитрия Кантемира-воеводы. По словам верных людей, его милость почивала всегда богатырским сном, никогда не покидая ночью комнаты. Раздался, однако, женский голос:
— Тодерикэ! Слышишь! Казначеюшко! Проснись!
Это могла быть только жена боярина, по слухам — истинная ведьма. Осерчав, казначейша вцеплялась в человека зубами, куда попало, словно злая сука, и рвала с него кусками мясо. Миху говорил также, что боярыня брюхата и страхолюдна с виду, словно чертова бабка.
— Тодерикэ! — продолжала хозяйка. — Да проснись же, проснись! — И вдруг, с неожиданной злобой: — Тодерикэ! Побей тебя бог!
— Хо, эк тебя разбирает, женщина! Что тебе там приснилось? — Раздался наконец голос казначея.