У времени в плену. Колос мечты

Лесня Санда

— Кто же сии злые сенаторы, княгиня? — спросил Кантемир, любовно улыбаясь.

— Те самые, кои, спозаранку поднявшись, вместо того чтобы утешить измученных близких, убегают тайком на конюшню и рассекают там живые туши, разглядывая, подобно авгурам, песьи потроха.

— Сей пес пал жертвой стремления видеть и знать, — заметил князь.

— О чем же вы проведали таким образом, ваше высочество? — снисходительно полюбопытствовала княгиня.

— О биениях сердца, ваша светлость.

— Взрезали тулово, а сердце еще билось? — изумилась Ирина Григорьевна.

— Истинно, досточтимая матушка. Только слишком слабо и недолго.

Анастасия увидела в этом повод для нового нападения:

— Так и надо таким сенаторам, немилостивым и неловким.

Не знающим, где искать истинно бьющееся сердце.

— Ваша правда, княгиня, — поклонился Кантемир. — Только сердце, о коем говорит ваша светлость, не в меру требовательно и шумливо.

Не добавив ни слова, князь направился в свой кабинет. Антиох пошел за ним, еле слышно бормоча:

— Женщины, женщины... Много слов, мало толку...

В кабинете князь застал Ильинского, трудившегося над переводом Эпиктета. Кроме высокой учености и живости ума, этот юноша, служа своему господину, проявил также другие неоценимые качества. С завидным упорством Иван, подобно своему предшественнику грамматику Гавриилу, ворошил частные библиотеки Петербурга, Москвы и других городов. Переворачивал вверх дном монастырские, церковные и царские книжные собрания. Как берут мешок и опрокидывают его, чтобы опорожнить, так и Ильинский поступал с различными книгохранилищами; затем, подобно сказочным молодцам, умевшим находить в куче песка маковое зернышко, он отбирал нужные книги среди ненужных и доставлял их во дворец Кантемира. Одни из них князь одалживал у владельцев, другие — покупал. Работал Ильинский так усердно и с таким воодушевлением, что иные посматривали на него многозначительным и долгим взглядом, делая при том выводы, которые разумный человек вряд ли мог бы одобрить. Но ученый юноша не гнушался и хозяйственными заботами. На его попечении находилась книга денежных доходов князя и повседневных его расходов. Он вел список получаемых и отправляемых писем и тетрадь с жалобами мужиков. Такой, как Ильинский, и такой, как Хрисавиди, администратор княжеских вотчин, вместе были для Кантемира истинным сокровищем, так что князь держал их в почете и миловал высоким жалованием и подарками. Сверх всего этого, в потайной книжке в кожаной обложке с надписью «Нотационес котидиане» [99] Ильинский имел обыкновение неуклонно запечатлевать важные события и особенно — деяния своего господина.

99

Ежедневные заметки» (лат.).

Войдя в кабинет, Кантемир крепко потер руки, словно перед жаркой работой, уселся в кресло и вынул из прибора в виде рожка отточенное перо. Окунул в чернила, но не стал вонзать в борозду последней строчки на начатой странице. Князь заметил, что Ильинский, хотя и держал на коленях раскрытую книгу, уперся взором мимо нее в пол и далеко унесся мыслью, укутанной в туман.

— Какой еж уколол тебя нынче, сынок? — спросил ласково князь.

Ильинский вздрогнул:

— Что изволили спросить, сударь?

— Вижу, ты не в себе. И спрашиваю, почему.

— Прошу прошения, сударь. Ничего особенного. Так, задумался...

Кантемир улыбнулся. Не столько замешательству юноши, сколько не угасшему в воображении образу. То был образ Анастасии Ивановны, к которой он питал неистощимую юношескую нежность. Упрямая и капризная, молодая княгиня нередко досаждала мужу скрипучими упреками и насмешками, как случилось и в тот день. Князь стискивал зубы, но не сердился. Ибо знал, что розы не рождаются без шипов: он любил жену такой, какой она была, переменчивой и дерзкой, и благодарил всевышнего за то, что даровал ему ее, и с нею — счастье. Улыбнувшись ей еще раз, Кантемир вернулся к Ильинскому.

— Тебе жаль нашего пса?

— Нет, ваше высочество. Пес был стар и все равно вскорости бы издох.

— Случилось что иное?

— Ничего не случилось, ваше высочество, — проговорил юноша, и синева его больших глаз подернулась легкой влагой. —

Нашла на меня просто тревога и грусть. Увидел я сердце пса и подумал, что такое же есть у меня. И как перестало биться оное, так по воле божией когда-нибудь упокоится и мое. Жизнь окончится, меня не станет. Пройдут за годами годы в течении столетий, и никто обо мне более не вспомнит. И стану я, словно прах на ветру. Как сказал нам Пиндар: человек есть сновидение тени... К чему мне тогда жить? Зачем живем мы все? Если конец всему столь печален, к чему стремиться к созиданию, творить? Зачем столько учиться? Не владеющие знаниями лишены многих ненужных забот: ни философии не ведают, ни логики, ни литературы, ни истории. Добывают, что требуется им для желудка, насытившись же, ни о чем более не тоскуют. А чем же они хуже нас? И нас, и их равно ждет смерть. И если попадем в рай, тоже будет нам всем в нем одинаково, в раю не может быть мест получше и похуже, ибо тогда он уже не будет раем.

Лицо Ильинского при этих словах оставалось ясным. Печаль юноши была подобна налету осеннего ветерка на дерево, отягощенное плодами. Повеял недолго среди листвы, возвещая, что когда-нибудь настанет и зима, и улетел в другие сады.

Кантемир поднялся с кресла: радость жизни, только что владевшая им, пригасла.

— Во все времена человек боролся за свое существование, — сказал он. — Защищался от зверей, способных его растерзать, от других людей, могущих его убить, от врагов и даже друзей; старался, чтобы его не постигло проклятие неба или какая другая беда. Человек знает, с другой стороны, что земная жизнь его недолга, но не мирится и с этим, задавая себе непрестанно вопросы, на которые не находит ответа...

Князь положил руку на худое плечо юноши и продолжал с растущим упорством:

— Ты спрашиваешь: зачем живем? И ставишь тем вопрос: почему мы не бессмертны? Поскольку же не бессмертны, к чему нам творить? Отвечу тебе: зачем господь дал нам образ человеческий, а не скотский? Подумав, добавлю: разве дела, совершенного ради общей пользы, достойного доброй похвалы, не достаточно для счастья и даже бессмертия? Отвернись на миг от святого текущего дня и обрати взор к безграничным и цветущим нивам минувшего. Во всех низинах и на всех возвышенностях истории всходили, взрастали и колосились хлеба добрых дел. Честь и слава доблестных имен начертаны в ней повсюду, и пустили они корни, и принесли плоды по всей вселенной. Мир отметил теми именами светила небесного свода, погрузил их на морское дно, в земные глубины, освятил ими мощь стихий. От них все языки сложили имена своих богов: Аполлон, Исида, Арес, Гермес, Зевс, Афродита и Хронос, кои отметили семь главных планет и седмицу недельных дней. Посейдоном назвали бога моря, Гефестом — повелителя огня, Палладой — богиню знания, Музами — властительниц музыки и стихий, Аресом — бога войны, Зевсом — господа молний и всякого вышнего потрясения, Афродитой — покровительницу любви, Хроносом — бога высших сфер, Артемидой — богиню чистоты и девства...

Ильинский в смятении прервал речь своего господина:

— И вы, государь, считаете, что все они были люди?

— Именно так, сын мой. Философы полагают, что люди, от смертных рожденные, достойными делами и поучениями над миром так высоко вознеслись и прославились, что в последующие времена были вместо богов почитаемы и вечной хвалой восхваляемы. По свидетельству же Эразма, в древности всякий муж, творец добра ради ближних своих, почитаем был богом. Поэтому же основатели городов, изобретатели полезных ремесел, врачи и алхимики удостаивались поклонения, как святые...

Ильинский, слушая эти доводы, широко раскрыл глаза, не в силах что-либо возразить. Образ мыслей его господина был так необычен и нов, что казался чудачеством. По представлениям современников и по его собственным, человек мог обрести бессмертие только через бога и никак не иначе. Молдавский князь переворачивал все это вверх ногами: из его высказываний следовало, что боги как раз и бессмертны через человека, через дела его; другими словами, что боги были созданы людьми. Великое, невероятнейшее чудо!