У времени в плену. Колос мечты

Лесня Санда

Кантемир оставил ученого юношу с открытым ртом и повернулся к картине художников Ивана Зубова и Григория Тенчегорского на его выступление из Ясс. Князь взял из Москвы с собой эту вещь, которая должна была сопровождать его всюду, в странствиях сквозь века и схватках идей. Произведение художников стало для него символом веры. Когда настанет время, благородство пробудится в людях и даст им силы отринуть зло. Смогут ли грядущие поколения забыть, как боролся его народ за свободу в такой суровый век?

Отдавшись на волю дум, князь не шевелился, опершись о книжную полку. Посуровевшее лицо было словно высечено из мрамора.

Вот уже несколько лет подряд Кантемир лелеял мысль создать труд, способный объять всю историю молдаван и мунтян, от истоков этих двух народов до его собственных дней. Этого требовало сердце князя; этого также требовали, однако, Иоганн Воккеродт, Берлинская академия наук, многие друзья в России и в европейских странах. А главное — этого требовало священное чувство долга перед Землей Молдавской, стонавшей еще под османской пятой, имевшей право увидеть, словно в зеркале, свое славное прошлое и мужество предков, дабы пробудить

в себе прежние доблести и сбросить с плеч рубище унижения.

Происхождением молдаван и мунтян, их борьбой и страданиями на протяжении минувших столетий занимались до него и другие: Григорий Уреке, Мирон Костин, Николай Костин. Было время, когда он сам подумывал о том, чтобы перевести некоторые из этих работ на латынь и так представить европейским ученым. Подумывал, но не сделал к тому ни шагу. Его предшественники живописали события и дела, которые видели или о которых слышали. Какими увидели или какими представили себе понаслышке — такими приняли и представили читателю. Исследовав их труды, Кантемир вынес им суровый приговор. Князь верил, что ученый не вправе останавливаться на констатации фактов: долг ученого — искать и находить их причины. Чтобы затем из разрозненных отрывков минувших свершений, осмысленных его разумом, сделать обобщающие выводы. Точно так же, как человек, стоящий с одной стороны железного шара или обода, по видимой ему кривизне может судить об их общих размерах. Ибо нет мудрости вне умения из увиденного и услышанного составить образ того, что не было дотоле доступно ни зрению, ни слуху, и будущее из минувшего себе представить.

Князь составил тогда книжицу в 96 страниц на латыни «История молдо-влахов». Окончив и подержав в руках, князь нашел ее легковесной и слабой. На прочный и основательный скелет была наброшена тощая и хлипкая, изодранная плоть, в то время как в руках творца для нее оставалось еще немало материала — примеров и эпизодов, доводов и мыслей.

Тогда и родился совсем новый замысел: выполнить сходную работу на молдавском языке, сославшись во утешение души на ту причину, что «...несправедливо, да к тому же грешно будет, если о делах наших отныне и впредь более чужие, чем наши, люди писать станут». Появился удачный повод для того, чтобы снова погрузиться в глубины воображения и извлечь из них бесчисленные новые жемчужины.

Князь, засучив рукава и «струны разума напрягая», храбро выступил «во поле истории».

Однако, дерзнув отклониться от пути предшественников и не получив от них ни ключей, ни способов раскрытия проржавевших запоров, ни молотов для взлома кованых ворот, ни мостков для преодоления пропастей, болот и скал, князь был принужден измыслить собственные «каноны», по которым «смогут найти подтверждение дела, в минувшем воистину свершенные, но в историях запоздало и редко поминаемые», то есть руководящие принципы своих изысканий; дело тоже дивное для Ивана Ильинского и других, кому было известно. «Каноны» выглядели примерно следующим образом: «Молчание не ставит на место и не возвышает дело, но слово его и ставит на место, и устрояет». Что следовало понимать: «Если нечто в мире существует или совершается, но о том, как оно есть или совершается, никто не упомянет, тогда это нечто и не доказывается, и не отрицается»; «Молчание после слова подтверждает однажды сказанное», то есть «если о деле, однажды совершенном в мире, люди узнали и рассказали, а после оно сотни лет под молчанием глубоким оставалось, молчание о нем, до нового слова, противоречащего сказанному, ни к чему другому не приведет, кроме как к подтверждению того же дела, о коем когда-то было поведано людям». Наконец, слово мудреца: Платон мне друг, Сократ мне тоже друг, но истина дороже.

Вооружась таким и иным оружием вместо сабли, копья и щита прекрасного витязя из сказки, выступив на бой с упрямыми великанами дерзновенной мысли, князь кликнул своих проводников: Стрымбэ-Лемне, Сфармэ-Пятрэ, Сетилэ и Окилэ [100] . И вскоре увидел вокруг себя не дюжину фантастических спутников, но сотни реальных авторов, дававших ему поучения на латыни, греческом, турецком, персидском, русском, польском, арабском, молдавском, сербском, немецком, итальянском или французском языках. Вокруг него ждали своей очереди груды старых и новых книг, рукописей, пергаменов, списков, древних черепков,нкамней и монет. Примчались на зов, волоча мешки наставлений, Птолемей, Плутарх, Плиний. Явился Никита Хониат, доставивший из XII и XIII столетий известия о романо-болгарском царстве Асанов, и Длугош со своей польской летописью, и Матвей Стрыйковский, и Марино Сандо Старый, и мудрый Нестор с ростовской хроникой, и Бонфини-историк. Князь только привечал их, поглаживая по лысинам и кудрям, моля не тесниться и успокоиться, ибо каждому в свое время будет дозволено принести свое свидетельство, показывая золото свое или медь. Ради же совершенной достоверности вписал их в свой «Список историков, географов, философов и поэтов и иных ученых мужей, эллинов, латинян и других племен, чьи имена упомянуты и свидетельства приведены во Хронике сей».

100

Персонажи молдавских народных сказок.

Попыхивая трубкой и потягивая кофе, князь взмахнул палицей мысли и принялся наносить удары по крепким зубцам башен и стен, пробираясь на ощупь по нехоженым дебрям, преодолевая обрывистые горы, странствуя по океанам и морям, по пустыням и лесам. На тех ученых баталиях и схватках он собрался вылепить тело новой двухтомной хроники. Первый том под заглавием «Хроника римско-молдо-влашской стародавности» имел целью направить луч света на цепь деяний «от поселения римлян в Дакии, то есть от Траяна-императора, течение истории после рождества Христова отмечаясь летом 107-м, до времени после разорения Батыева, хана татарского, и до возвращения

Драгоша-воеводы в Землю Молдавскую и Раду-воеводы Черного в Землю Мунтянскую, что случилось около 1274 года». Второй том должен был начинаться временами, «от коих очистились места сии от татар и иных варваров», и «вести ряд лет и повесть о государях» до его собственной эпохи. Цель обоих томов было «вызволить имя молдаван из-под тирании древности» и тем доказать, что до собственных дней князя потомки их неотлучно населяли родные ему края, с гневом отвергая заключения других, «тяжких в рассуждении» ученых, ушедших далеко от истины.

От устья Невы, из своего кабинета в Санкт-Петербургском дворце, словно с горной вершины, князь устремил взоры к далеким, милым сердцу берегам. Увидел край, некогда именовавшийся Дакией. Хотя она «протяженностью рубежей против иных мест была более узка и тесна, но теплотой небес, температурой воздуха, течением вод, плодами земли, красою полей, густотой лесов, множеством крепостей, славою граждан своих, честностью народов и мужеством и храбростью слуг и всех жителей» в сравнении с другими странами была не ниже, но еще и намного их превосходила. Он видел историю даков, собранную и упорядоченную в его книге, и географию страны, границы ее, образ жизни населения, его обычаи и предания. Будучи кочевниками, те люди, названные им также скифами, сохраняли и непрестанно приумножали свои богатства: в землянках и житницах откладывали запасы телесной пищи, в сердцах — духовной. Откладывали, сколько добывали и сколько вмещалось. Друзьям всегда были рады и принимали их по-братски; от врагов — оборонялись. Усердные в земледелии и охоте, усердствовали не менее на рати. Но вот в другом конце света взошло могущество римлян. После воздвижения Рима и основания империи от поколения к поколению, держава их так расширилась, возвысилась, укрепилась и раздалась рубежами, что Рим в конце концов стал называться царем городов, а римляне — владыками и покровителями мира. И вот пришел Ульпий-император [101] с сильным войском и разбил Децебала-царя. И Децебал-царь, видя свое поражение, дабы не попасть живым в руки противника, предал сам себя смерти. И остались те места пустыми, ибо даки частью пали в битвах, частью же ушли в татарские пределы. Траян-император тогда привел из Рима граждан всех ступеней, чтобы населить завоеванные пределы [102] . Последовало переселение народов и иные бедствия времен императора Аврелия; и также — от Константина Великого до Феодосия Старого; и от Феодосия Старого до Анастасия-царя; и от Анастасия до нашествия мадьяр и поселения их на Тисе-реке, и далее, до воеводы Драгоша и Раду-воеводы Черного.

101

Ульпий Траян (53—117 гг. н. э.), завоеватель Дакии.

102

Эта теория была опровергнута лишь сотни лет спустя, когда ученые с других исторических высот доказали, что коренные народы Дакии не погибли, а лишь усвоили культуру римлян.

Все это дышало и кипело и из смутного становилось ясным в «Хронике», создававшейся на Балтийских берегах. Она охватывала вторжение болгар с Балканского полуострова, и историю романо-влахов в Мезии, Фракии, Македонии и Греции, и историю татар, венгров и турок.

Но до построения яснейших из ясных рассуждений князю следовало неотступно взмахивать палицей проницательной мысли и одолевать неизведанные дотоле преграды. Грозные скалы вставали на его пути; неисчислимые и запутанные препятствия преграждали ему дорогу, принуждали замедлить шаг, останавливая порой развертывание хроники. Подобно тому, как сугробы, наваливаемые бураном и вьюгой, заметают протоптанные ранее тропы, так и тропа истории исчезала под наслоениями ошибок и лжи, становясь недоступной. Многие из сказочных силачей — ученых авторов всех времен, призванных им в попутчики, теперь, рассмотренные поближе и освобожденные от панцирей хитроумия, сознавались ему в том, что «марали бумагу пером», то есть что писали неправду и подписывали ложь, потому что либо не знали истины, либо знали, но исказили своею недоброй волей, как нередко и случалось в различные времена. Таких, конечно, следовало бранить и развенчивать. С другой стороны, так как далекие предки не владели ни бумагой, ни пергаменом, ни искусством письма, великое множество фактов погрузилось вместе с ними в тину забвения. Да и целые народы, населявшие некогда земли, бесследно растаяли во тьме времен. Чтобы обойти ошибки слабых разумом писцов и дабы раскопать погребенное под лавинами столетий, князь обращался к свидетельствам, начертанным на развалинах крепостей, на стенах и на могильных камнях, найденных в древних погребениях. Из старинных надписей и иероглифов в камне или глине, из рисунков на скалах и на стенах пещер, на саркофагах, монетах и оружии он месил крутое тесто и выпекал живительный хлеб истории. Подобно тому, думал Кантемир, как домашнюю пыль, взметенную метлой и играющую в лучах солнца, ни солнце само не в силах заставить улечься, ни шаги, звучащие в доме, не меняют ее игры, так старания ищущего ума не могут быть пресечены или замедлены затмениями или извилинами его дороги, а дух не склонится к отдыху, пока не приблизится к истине, зовущей его, как она ни далека.

Кантемир повернулся к своему письменному столу. Голова была ясной, на душе легко. В кабинете тепло и светло. Выпал один из тех редких дней, когда его не звали на заседание сената и не требовали внимания дела хозяйства. Антиох Химоний не досаждал ему нытьем, слуги не били челом с жалобами. Иван Ильинский со своими занятиями держался в сторонке, а Анастасия Ивановна ограничилась лишь немногими язвительными замечаниями. Не успели огорчить отца в тот день и дети. Так что князь мог спокойно опустить занавес уединения между собой и окружающим пространством и погрузиться в наслаждение письма, словно в цветущие кущи анакреонтического стиха.