У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Буря противоречивых чувств охватила Николая Милеску. Он терял друга. Спафарий представил вдруг, как отъезжали от двора Санду Бухуш и Дан Ионашку. Забрались в свои роскошные коляски и, торжествуя, направились к одному из них, скорее всего — к усадьбе Бухуша, до которой было ближе. И там, со смехом подталкивая друг друга локтями, выпили за удачу, ибо погубили более слабого и завладели его добром. Позвали, наверно, и соседей, чтобы веселье было полнее, и лаутаров-цыган, и пехливанов-борцов, и ярмарочных шутов. Пройдешь в этот час по улице Святой Пятницы и подумаешь — верно у Бухуша свадьба, либо крестины, либо праздник храма. А здесь, перед дворцом господаря, еще валялось в пыли тело Алеку Стырчи. Только с наступлением ночи дозволялось его забрать. Слуги казненного в растерянности мечутся по городу и округе, пытаясь
В памяти спафария вихрем проносились давнишние образы. Когда Николай был еще ребенком, проказливым несмышленышем, в усадьбе отца, боярина Гавриила из Милешт, в осенний день нескольким батракам велели зарезать бычка. Это было крупное, упитанное, красивое животное, с крепкими, хотя лишь наполовину отросшими, но довольно острыми рогами. Бычка хворостиной загнали в низину. Стреножили его вначале спереди, затем — сзади. Ловко затянули веревкой путы. Бычок повалился на землю с глухим ударом. Крепкие парни, числом шестеро, торопливо на него уселись, один из них ударил об землю голову бычка, вонзив в нее нижний рог. Трудились при этом так усердно, о чем-то переговариваясь, что не заметили даже, что рядом, дивясь и ужасаясь, застыло совсем еще юное существо, открывающее для себя мир. Из ноздрей поваленного животного вырывалось тяжелое дыхание, показалась пена. Оно не могло встать, не могло отбиваться, не могло и реветь — морда тоже была стянута петлей. Весь ужас, все стремление к жизни сосредоточилось в единственном глазу, том, который находился сверху. Этот глаз пылал, казалось, он кричал что-то тысячеголосым криком. Когда в глотку быка вонзился нож, из его прозрачной глубины, казалось, взметнулся рой пламенных всполохов. Потом, мало-помалу, этот глаз погас. Затуманился. Тело несколько раз дернулось в судорогах и тоже успокоилось. Так же, как недавно расслабилось тело Стырчи после того, как его «окоротил» палач.
«Что случилось с ним в ту минуту? — спрашивал себя Милеску. — Почему эта картина неотступно столько лет преследует меня? Почему именно сегодня всплыла в памяти? Если у животных, как говорят, нет души, кто был тот дух, который всколыхнул его, потряс и затем погрузил в покой? Может, это тот огонь, о котором говорит Гераклит? Либо животные тоже наделены душой, подобно Стырче, подобно мне, подобно Александру-воеводе, подобно этому жалкому слуге, старающемуся не упустить мгновение, в которое надо налить мне еще стакан воды, как и те верзилы, которые следят за нами сейчас из-за занавесок, либо как тот диван-эффенди, который только что показался на миг в дверях, в стремлении не упустить любой двусмысленный жест молдавского бея, о котором можно тут же донести Порте?..»
И между тем, как, склонясь, остальные животные в землю
Смотрят, высокое дал он лицо человеку и прямо
В небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи...
Александр-воевода в воображаемом ореоле славы горделиво усмехался. Стены комнаты были узки для княжьих плеч, дворцовые потолки — низки для его монаршьего чела. Ему показалось, что спафарий умолк потому, что не мог ничего возразить на его мудрые слова об «укорачивании» бояр.
«Гордыня и безмерная роскошь, — думал между тем Милеску, — таковы два смертных греха, которые вознесли на песчаных фундаментах царства и царей, чтобы после мгновенно их сгубить, смешать с прахом. В тот самый час, когда родился Александр Македонский, грек Герострат, чтобы хоть чем-нибудь прославить свое имя, поджег храм Артемиды в Эфесе. Едва выросши из пеленок, Александр почувствовал уже, как тесно для него детское платье. И когда он, еще ребенком, укротил жеребца Буцефала, отец, царь Филипп, крикнул ему: «Ищи себе царство по силам, сын мой, Македония для тебя слишком мала!» Возвратившись из Греции, император Нерон повелел разрушить стены — ворота Рима, как ему показалось, были слишком узки для него и 888 венков, которые достались ему на состязаниях с поэтами и певцами на Олимпийских играх. Чтобы
— Эх, великий государь, добрый совет оставил нам Иисус Сирах: «Спасайся от греха, как от жала змеи, едва приблизишься, будешь им ужален», — сказал он господарю, все еще лелея в душе надежду, что сумеет повлиять на него, смягчить его нрав. — Как же уберечься нам от соблазнов, если не следовать славным примерам выдающихся мужей мира?
— Любое поучение лишь тогда что-нибудь да стоит, спафарий, когда приносит явную пользу. Воду пьют, дабы утолить жажду. Еду поглощают, чтобы унять голод. Есть ли в притчах твоей милости пример несомненной пользы, извлеченной кем-либо из чтения историй минувших времен? Можешь ли ты его привести?
Слова князя, поленившегося даже вынуть изо рта мундштук, прозвучали шепеляво и неясно. Милеску взглянул на него искоса.
«Какими успехами мог бы похвастать учитель Софроний Почацкий, — вздохнул он горько, — будь у него учеником его величество? Сколько ни рассказывал я ему с тех пор, как ни настаивал на ум, сколько ни толковал, ни показывал на пальцах, — до хрипа, до сухости в горле, — что из всего этого до него дошло? Как писал Софокл в трагедии «Эдип-царь»:
...Богов принудить Никто не в силах против воли их...Наверно, я тоже не в силах что-нибудь для него сделать». — И вдруг подумал: «А ведь Молдавия покоряется этому человеку, страшится его! А сам я? Что делал я, когда Дракон убивал Алеку Стырчу? Что со мной происходило тогда? Дрожал? Да нет, я просто оцепенел. И ужас мой, возможно, был еще больше, чем смертный ужас Стырчи!.. Господи-боже, что это мне приходит в голову? Недаром, верно, сказано в евангелии: «Униженный — да возвысится! Возвысившийся — да будет унижен!».
Николай выпил еще глоток. Жажда все не оставляла его. Воеводе ответил в тон:
— Могу, государь. Примеров не так уж мало... Но не об этом только речь. Речь идет о нашей потребности узнавать, исследовать, познавать все больше и глубже, омывая душу животворной водой познания, очищая ее и обогащая. Человек, наделенный пытливым умом, шагает по жизни с открытыми глазами; его чувства неизменно бодрствуют, и это его возвышает.... Что касается примеров, — изволь, государь, им нет числа. Как писал Цицерон, Лукулл, полководец Рима, не отличался особым искусством в воинских делах. И все-таки выступил против Митридата, царя Понта. Изучая историю прежних времен, он стал таким искусным командующим, что наголову разбил войска Митридата. Селим Первый, султан турецкий, прочитав сочинения Цезаря, покорил большую часть Азии и Африки. Птоломей Филадельф, царь Египта...
Александр-воевода зевнул — с наслаждением, протяжно.
— Все басни, басни... — пробормотал он. — Сказки!.. Мудрость, которой я следую, проста: пока сам не обожжешь пальцев, не узнаешь, что такое горящий уголь, не наберешься ума. Не понюхаешь цветка — не будешь знать, как он пахнет.
— И это достойно, государь. При том, однако: познать жемчужину дано ювелиру, а не кузнецу. Не разумеющий ценности алмаза, случается, может его затоптать...
— Ох, боярин Николай, гляжу на тебя порой и диву даюсь: на кой черт люди придумывают такую уйму загадок и присказок, зачем ломают головы над их разгадкой? Разве мало им для полного счастья доброго застолья, красивой и страстной женщины, веселой охоты на кабанов или косуль? По мне, философия более всего напоминает густой и дремучий лес с протоптанными в дебрях несчетными, запутанными тропинками, устеленными гнилой листвой. Среди них, может, есть также тропка, по которой можно выбраться на свет божий; остальные же неизменно заводят путника в трясины и пропасти, Где он, тот ловкач и храбрец, который может указать нам, какая из этих дорожек — единственно верная?