У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Когда он был еще мальцом, отец, боярин Гавриил из Милешт, по настоянию господаря Василия Лупу решился отдать его в учение, дело для того времени еще редкое. Василий-воевода, по прозвищу Албанец, в своих делах весьма прилежный и предприимчивый, к тому же беспримерный дипломат, был ниспослан молдаванам не только для того, чтобы хоть немного вытащить их из трясины нищеты, но также для просвещения их и привлечения их к земле новых друзей за рубежами, — друзей, без которых ни одна страна не вступала еще на путь истинного процветания. Он обеспечил своей земле немалой ценой оплаченный мир и благоволение со стороны султана, великого визиря Порты и крымского хана, а с гетманом Украины даже породнился. Обратился с посланиями дружбы к царю Московской державы, к кесарю Германской империи, к королям Франции и Англии, к дожу Венеции, к властителям других народов и стран. Принял, щедро одарил и обласкал верховных пастырей православных патриархий — Константинопольской, Иерусалимской, Антиохийской, Охридской и Пештской, дружно объявивших его за это выдающимся защитником православной веры. Словно в обетованную землю в Молдавию начали со всех сторон стекаться известные грамматики, учителя, отцы церкви, изографы, зодчие, негоцианты, мастеровые.
Тот же князь Василий «волею отца, воспомоществованием сына и свершением святого духа» построил храм,
Этому, разумеется, никто не верил. Боярин Гавриил поохал, порылся в ларцах с казной, посадил сынка в возок и, благословив, отправил в столицу турецкого царства, понадеявшись все-таки в глубине души, что не бросает свои деньги прямо в Мраморное море, что предсказания Софрония Почацкого когда-нибудь да сбудутся. Вместе с золотыми монетами и самоцветами в шкатулке черного дерева, врученной ему родителем, боярчонок повез письма Почацкого к патриарху Кириллу Лукарису, к друзьям Софрония из патриаршьего училища — Иоанну Кариофилису, ректору, Габриэлю Бласиосу, философу, а также к иноку Досифею Мораиту, из рода Нотариев, которому было суждено занять впоследствии патриарший престол. И повез он еще с собой незапятнанную душу, словно цветок, пересаженный вдруг из малого, тесного садочка в другой, негаданно прекрасный и обширный сад, испещренный, однако, неимоверно запутанными и коварными тропками. Оттуда, с залива Золотого Рога, с берегов Босфора, из города, основанного прославленным римским императором Константином в честь богини Тюхе, его душе предстояло полететь вперед — через моря, страны и материки, через века и тысячелетия. Истинный христианин меж истинными христианами, он усердно осваивал схоластическое учение о боге и святой троице, о воплощении, об ангелах и высшем блаженстве, о грехе, о семи таинствах, о покаянии, о вере, надежде и любви, о церкви, за этим также — об истине, о почитании икон и мощей, о литургии и многом другом, что был обязан вбивать себе в голову каждый юный школяр. Напрасно попытавшись познать Играющего вселенными как мячом (о том его предупреждали и наставники), ибо один господь способен познать собственное слово, простые же смертные чем больше будут стараться его понять, тем лучше уразумеют, что слово божье вовек непознаваемо для слабого ума; убедившись в тщете этой попытки, Николай обратился к вещам, более доступным его разуму, усерднее всего — к истории, философии, литературе. Любознательный от природы, он мало-помалу обнаружил, что с древнейших времен среди разных племен и народов рождались дерзновенные, мудрые люди, которые, преступив догматы веры, ее предписания и мифы, задавали себе тот же самый вопрос, который задавал себе и он, хотя неосознанно и несмело: «Кто мы? Каковы? Почему существуем и откуда мы? Да и вправду ли существуем?» Либо: «Что видим мы? Зачем видим? Почему видим и слышим?» Либо: «Как мы живем? Как должны бы жить? Что должны сделать для того, чтобы жить лучше? Что значит, однако, лучше жить?». Человечество, в лице особо избранных своих сынов, всегда пыталось объяснить существование свое и окружающего мира, докопаться до сущности вещей, до Истины. За пять лет, проведенных им в Константинополе, великое множество свечей истаяло над разнообразнейшими книгами, пергаменами и свитками, подобранными для него учителями или запрещенными ими, сиречь — писаниями еретиков. Философы и мыслители разного толка, великие и малые толкователи истории, летописцы, поэты, книжные стратеги, составители законов, чья мысль когда-то блеснула под солнцем яркой искрой, несли на алтарь познания теории, идеи, гипотезы. Разобраться во всем этом было нелегко, но ум юноши продолжал с жадностью впитывать и впитывать знания, и домой, в Яссы, он приезжал, обремененный ими, словно всезнающий старостью. Отправившись к Золотому Рогу, унося в душе небольшой мирок малых городов и сел, тех людей, которых успел повидать, и тех слов, которые успел услышать, он возвращался, нагруженный целой вселенной, которую сам для себя и воздвиг, вдохновенно и кропотливо, вселенной, тысячекратно более обширной и тысячекратно также обогащенной. Возвращался в окружении множества мудрых советников — эллинов, римлян, франков, египтян и иных, которые, — каждый со своей колокольни и из собственной эпохи чаще осуждая, опровергая друг друга, искажая и проклиная, чем соглашаясь друг с другом, — в изобилии награждали его наставлениями, поучениями и максимами. Среди них были Фалес из Милета, Анаксимандр из того же города, Гераклит из Эфеса с их теориями о четырех стихиях или элементах, которые, по их убеждению, лежали в основе всего сущего, — о воде, воздухе, огне и земле. В их числе также были Пифагор с острова Самос и его последователи, из которых одни твердили
И тут же теснились Полибий, Гомер, Гораций, Овидий, Проперций, Тибулл, Тит Ливий. С разных сторон к нему поспешали также Соломон, Феодорит, Клавдин, Зонара, Еджинхард, Иисус Сирах, Дионисий Ареопагит, Эрми, царь Египта, и другие гении минувших времен. И не было им числа. И тени их осеняли его, просвещая. Из ими созданного мира, с их высот, впитывая волнения и думы, которыми человечество жило год за годом и век за веком до его рождения, глядел теперь спафарий Николай Милеску и на свою страну, и на ее бояр, и на Александра-воеводу.
— Радуюсь, государь, — ответил он господарю, — что история всегда в почете у его величества. С древнейших времен почитавший предшествовавших ему — не только единокровных, но также иноплеменных — достойным мужем по заслугам почитался и сам.
Похвала тоже бывает со смыслом, похвалу тоже следует верно понять. Слова спафария были лишь дипломатической уверткой, чтобы не сказать прямо о том, что пример из жизни Александра Македонского никак не подходит к осуждению Стырчи.
Александр, казалось, спустился на мгновение с высоты своего величия, взглянув на собеседника внимательно. Разум князя не был утомлен чересчур усердным учением. Поэтому, завладев престолом Молдавии путем отправки множества кошелей с золотом в бездонные карманы великой Порты, — князь посвятил себя исключительно двум заботам. Первая сводилась к тому, чтобы Николай Милеску не обыгрывал его в карты. У них в ходу было несколько видов игры, но ему больше всех была по душе одна, называвшаяся по-французски «L’enteree», и другая, привезенная кем-то из Киева; последнюю иногда называли «В королей», порой же «Хлопцы, есть!», ибо тот, кому удавалось подряд семь взяток, становился королем и, если ему предлагали снять карты; мог от этого с полным правом отказаться, произнеся невесть как вошедшие в обычай слова «Хлопцы, есть!». Второй же заботой господаря было обезопасить себя от измены бояр. Предательство, обман, заговоры и опалы тянулись неразрывной чередой, и он не отходил вечером ко сну и не просыпался по утрам, не думая: кто сегодня попытается его отравить, кто постарается выдать его врагам или донесет на него Порте.
В тот день настроение князя было слишком хорошим, чтобы он уловил, заметил хоть тень печали и неприязни в глазах своего ближайшего советника, услышал в его речах отдаленную угрозу своему венцу. Князь потребовал трубку. Прикоп-чубукчий мгновенно принес ее, уже раскуренную. Это была трубка из черешневого дерева, длиной в шесть локтей, с искусной инкрустацией и янтарным мундштуком. Он затянулся, выпустил уголком губ тонкие струйки дыма и кивнул слуге, чтобы тот дал гостю насладиться тем же изысканным ароматом. Милеску не терпел и запаха табака, но трубку принял: чего не сделаешь ради удовольствия своего господина!
— История, боярин Милеску, это то, о чем болтают старики, — заметил воевода. — Многому в ней можно верить, многое же просто выдумки, детские сказки.
Сильные мира сего не жалуют тех, кто поправляет их или противоречит им. Поэтому, притворившись согласным, Милеску продолжал свою мысль:
— История также — ряд полезнейших поучений для рода человеческого, государь. Можно еще сказать, что она — зеркало жизни человечества, души человека, закалявшейся в бесчисленных испытаниях на протяжении веков. Наблюдая с ее помощью за делами властителей и полководцев, видишь, словно в зеркале, как трудились они и благодаря чему побеждали. И мудрый, узнавая и взвешивая это на весах собственной души, всегда будет знать, чего ему избегать и чему — следовать, как остерегать от ошибок других людей.
— Ух ты! — поморщился воевода. — Сколько мороки для разума и чего ради? Изучать историю — терзать зря мозги! Чтобы хорошо управлять государством, чтобы справляться с боярами, мне достаточно и небольшой науки.
— Истинно, государь. Но, чтобы усвоить и эту, малую, приходится познать весьма глубокие источники. Точно так же, как пчела, собирающая нектар из глубины каждого лугового цветка. Если чье-нибудь мнение тебе кажется верным, учти его, но иди в своем поиске еще дальше: может быть, у другого найдешь еще более верное. Иного пути к совершенству нет. Рядом с ученым и мудрым всегда может оказаться другой, еще более мудрый и ученый.
— Неисповедимы и мнози пути твои, господи! — воскликнул Александр, окутываясь дымом. — Слушаешь порой такого, как твоя милость, и не можешь понять: либо его одолели видения, либо он, не в силах чинить добрых дел руками, болтает почем зря языком... Балаур, взмах топора — и вот уже Стырча на голову стал короче. И так будет укорочен всякий, кто ни посмеет вякнуть, — без всякой философии, безо всяких историй!.. С чего, впрочем, твоя милость спафарий, все пьешь ты воду да пьешь? Обед только начали готовить: чувствуешь, как запахло жареным?..
Робкий, щуплый, безобразный слуга с широким родимым пятном под левым глазом принес графин холодной колодезной воды. Налил спафарию стакан. Милеску выпил, кивнул, чтобы тот наполнил снова, опять выпил, но от жажды не избавился. Веселье, охватившее воеводу, казалось, лишь распаляло ее.
Молодой боярин, облачась в кафтан великого спафария, стал другом князя в надежде по-братски воздействовать на господаря словом разума, засеять родные нивы семенами правды. Если замысел Платона — будто государством должны править философы — пока не мог исполниться, пусть при князе Земли Молдавской будет хотя бы один мыслящий, честный советник. Волны Днестра прилежно сбегали к морю, дни и недели непрерывной чередой вливались в дырявую Сарсаилову торбу, исчезая в ней без следа, а государь по-прежнему проводил время в развлечениях и пирах. Небывалый голод поразил между тем страну. Дошло то того, что крестьяне выкапывали корни папоротника, размалывали их и ели вместо хлеба. Это и породило прозвище нового князя — Папорот-воевода. Свирепствовала чума, безжалостно косившая людей. Татары налетали, когда ни хотели, на пограничные волости, грабя, убивая, сжигая все на своем пути, уводя жителей в рабство, и некому было их остановить. На святого Георгия да на святого Димитрия турки неизменно опустошали казну, не оставляя княжеству ни полушки на расходы, ни хлеба, ни платья, ничего. Бояре и исправники в свою очередь растаскивали все, что еще оставалось стране и ее людям. Купцы-иноземцы скупали скот, хлеб, воск, рыбу, вино и прочее по бросовым ценам, продавая затем в Константинополе, в городах Европы и в других местах в четыре, в пять раз дороже. Господарское училище при монастыре Трех Святителей было закрыто, учителя разбежались кто куда, ибо некому было их защищать и кормить.