У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
— Гони!
От дома рыбных промыслов до берега Волги было не так уж далеко. Экипаж пробрался сквозь толпы пешеходов и телеги по ухабистым улицам, окутанным пылью. После возвращения войска и флота город Астрахань опять стонал, как под тяжкою ношей. Город увяз в сутолоке и всеобщей спешке. В лагере усталые солдаты пели песни, каждый по-своему: одни — во всю глотку, будто на пожар, другие — словно их трясла лихоманка. Оставив карету на дороге, княжна спустилась к самой воде, потом пошла вверх по течению до заросшего кустарником овражка. Лишь тогда, ступив на тропинку, притененную дубками, почуяв запах нескошенной травы, Мария замедлила шаги, словно обрывая бег. Княжна прислонилась к стволу старой ивы, как будто просила дерево растолковать ей, что же все-таки с ней случилось. Как тот, кого оглушили сзади дубиной, придя в себя, в ошеломлении осмысливает случившееся, так и она пыталась теперь
Княжна приложилась виском к теплой коре дерева. Время от времени с высоты срывался пожелтевший листок. Хрипло каркал на ближнем островке ворон. Настала осень. И словно осень, в ожидании новой весны, была сама княжна Мария.
Рядом треснула сухая ветка. Княжна вздрогнула. Перед нею с жалким видом остановился врач Георгий Поликало. Голова эскулапа была непокрыта, кафтан застегнут не на те пуговицы, на бледном лице застыла слеза. И весь он был олицетворением близкой смерти.
— Его величество изругал меня и избил, — вздохнул он. — Избил арапником и изругал.
Вздохнув снова, он придвинулся ближе к реке, к обрыву над берегом.
— Я уже здесь бывал, — продолжил он слабым голосом. — Склоняясь над течением, просил совета у шелеста волн. Тут, под берегом, есть подводная яма. Старый человек из здешних говорил мне, что если в нее, купаясь, кто-нибудь попадет, ему — конец. Правду говоря, как утверждал тот старик, такая смерть не мучительна. Наглотаешься речной мути, подхватит тебя дьявол, и все тут. Как по-вашему, княжна Мария Дмитриевна, правду он говорил?
Мария глядела на него, не отвечая, словно с безмерной высоты. Поликало понимающе кивнул.
— Прокляните меня, княжна. Проклинайте и тогда, когда меня не станет. Виноват и не могу себе простить. Его величество избил меня арапником, но такое наказание за содеянное мною — ничтожная расплата. Прошу помнить одно: тот отвар, коий убил в вас плод, не повредил вашему здоровью. Так что живите впредь спокойно. Будут у вас еще и мальчики, и девчонки. Счастье ваше еще впереди.
По середине реки плыла галера с распущенными парусами. Матрос, стоявший под мачтой, пел песню о девушке, похитившей его сердце. Прекрасная и юная, она ждала его в цветущем саду. Они непременно встретятся и сыграют богатую свадьбу, и проживут затем долгие годы в любви. Песня продолжала жить в просторах, словно отклики неба, как благовест вечности. В ее звучании бескрайние дали обретали жизнь и смысл.
Георгий Поликало прилежно внимал. Когда песня затихла, врач продолжал:
— Лет сорок с лишним тому назад, в далеком детстве, я прицепился из шалости к задку телеги. На повороте дороги росло юное деревце. Может быть, из невнимания возницы, может быть, оттого, что лошади отклонились в сторону, тележная ось зацепила деревце, согнула его и ободрала. Возница остановил коней, бросил поводья и поспешно спустился с облучка. Я тоже — поглазеть. Из раны в коре падали прозрачные капли. Деревце плакало. Возница погладил его и шепнул мне: «Ему больно». Разорвав бумагу, он перевязал нечаянную рану. С болью ноглядел има меня и наставил: «Сколько тебе суждено жить на свете, паренек, учись утолять чужое страдание, будь то у человека или дерева». И я поклялся чужому человеку поступать только так. Прошел науки в медицинских училищах; был учеником знаменитых врачей Европы; проник в тайны своей науки. Всегда верил притом, что наука служит человеку и дает ему счастье. Сегодня я знаю, что это не так. Клятва моего детства нарушена. И спрашиваю себя: разве тот, кто применил науку во вред человеку и жизни самой, вправе влачить дни среди живых?
Княжна слушала с отвращением. Потом оторвалась от старой ивы и повернулась, чтобы удалиться. Но позади нее послышался странный всплеск. Когда она обернулась, Поликало на берегу уже не было. Водоворот внизу некоторое время еще вскипал сердитыми пузырями. Затем все успокоилось, словно ничего и не случилось.
Во дворце тем временем стряслась новая беда. Возвратясь с прогулки, княжна Мария нашла отца охваченным приступом своей старой болезни, в метаниях и стонах. Михаил Скендо старался успокоить боли припарками. Были призваны царские врачи Деодат и Лаврентий Блументрост, затем некий Арексин. Судороги и беспамятство, однако, не прекращались. Слух о том дошел до Петра Андреевича Толстого. Граф примчался единым духом, таща за собой войскового врача Энглерта. Его милость доктор Энглерт оказался норовистым, как необъезженный конь.
— Ваш недуг, князь, именуется диабетом, то есть сахарной болезнью.
Кантемир, привыкший к разнообразным заявлениям врачей, проговорил пересохшими губами:
— Так предполагаете вы, сударь?
— Я не предполагаю, — повысил голос Энглерт, скорый на гнев. — Есть, может быть, врачи, склонные к предположениям. Такие мне не пара. Если я установил диабет, сама Берлинская академия не станет того отрицать. Благодарите господа, ваше сиятельство, что граф Толстой, отправляясь к вам, встретился со мной. У вашего высочества диабет, причем запущенный. Лекарства, которые вы изволили принимать, действовали не против худшего исхода, но лишь приближали его.
— Вы жестоки, доктор, — простонал Кантемир, устремив на него взор, затуманенный головокружением.
— Врачу негоже быть иным, — сердито ответствовал Энглерт. — Да и не я жесток: жестока истина, которую вам надлежит ведать. Единственный мой совет — не оказывать недугу излишнюю честь, то есть верить в грядущее выздоровление.
— А сами в него, сударь, верите?
Энглерт склонился над пузатой сумкой.
— В этой склянке — лекарственные пилюли, приготовленные по немецкому рецепту. В сих баночках отвары, по рецепту голландскому. Вот вам еще порошок, изобретенный мною. Через четыре-пять дней будете здоровы.
— А если не поможет и это?
— Если не поможет и это, позаботьтесь о том, чтобы причаститься...
Сварливый и грубый доктор Энглерт чуть не швырнул лекарства на стол и ушел, оставив произносить успокоительные речи Михаилу Скендо.
Болезнь не отпустила князя и через пять дней, и через десять. Время начало безумный бег к неведомым берегам. Дни смешивались с ночами. 5 ноября царь со всем двором пустились к Москве. Кантемир продлил пребывание в Астрахани в надежде на скорое избавление от недуга. Князь вышел в чисто поле на ярую битву со Змеем. Бойцы взмахивали палицами, и содрогалась кора земная; взмахивали снова, — и вселенную кидало в трепет. Они отступали, чтобы перевести дух, и опять бросались в бой, и снова раздавались громы и грохоты. Уж очень ярый был перед ним Зверь. Пасть его дышала огнем, глаза брызгали ядом. И по мере того, как десница Кантемира слабела, рука Зверя наливалась силой и крепла. Приходила Анастасия Ивановна, подобная сказочной жар-птице, и освежала ему чело каплями росы. И сила его вновь росла. И Зверь скрипел зубами от бешенства, брызжа отравленной слюной. Пока в одну ночь князь не почувствовал, что Змей начинает его одолевать. На заре он велел пригласить архимандрита астраханского Иоакима, исповедался и принял святое причастие. Мысль прояснилась, и он составил завещание: что кому достанется из его добра, кто и что совершить должен после его перехода в иной мир. Запечатав, князь вручил его дьяку. Затем упал на ложе со странным чувством: в душе не было страха, но не было и примирения. Было, напротив, огромное упорство во всем существе и небывалая вера в победу над Зверем. Хотя сознание напоминало о неминучей и страшной истине, он отдавал предпочтение цветущей иллюзии.
27 января нового 1723 года, перед вечерней, в экипажах, хорошенько утепленных, семья Кантемира покинула Астрахань. Откормленные кони бодро тащили возы, телеги и кареты по раскисшим от дождей дорогам. Зима вскоре ударила жестокими морозами и яростными метелями. Болезнь безжалостно грызла князя. После долгих остановок в Царицыне, Павловске, Даймыне, Уколове 19 марта они прибыли в Дмитриевку.
Не стало ни весны, ни лета. Змей не умерил своей ярости.
В один из этих дней, придя в себя после сильного жара, Кантемир увидел, что в горнице вокруг него полно народу. Врач Скендо держал его за запястье, считая пульс. Анастасия Ивановна и княжна Мария сидели на стульях у изголовья: жена утирала ему лоб от пота платком, дочь поила с ложечки кипяченой водой. Иван Ильинский и все четверо сыновей стояли рядом в ногах. Дальше утирали слезы уголками платков госпожа Лина и кормилица Аргира. Почтенные бояре, купцы и воины из города время от времени шепотом обменивались словом-другим и с грустью наблюдали за его страданиями. В углу под образами горела лампада. Отец духовник Илларион из Моревского прихода бормотал молитвы.