У женщин грехов не бывает!
Шрифт:
Я опять хохотала, меня пробивало на веселье от кайфа:
– Я? Тебя? Научила? Развратник! Бабник! Старый еврей!
Лерочкин телефон запел Хава Нагилу. Это Ашот звонил из ресторана, из какого-то ресторана, в который мы так и не дошли.
– Ты там живой еще? – Он спросил, и в трубку пролезли пьяные хаханьки и музыка, и смех. – Живой? Да? Не отвечаешь никому…
– Живой… – Лера опухшие губы растянул, счастливый лежал, я его щекотала.
– Тебя там заездили уже, да? – Ашот похабничал. –
– Ты у меня договоришься… – Лерочка кряхтел.
– Таксист спрашивает, когда приехать?
– В двенадцать, – ответил он и посмотрел на меня с вопросом.
– Да, – я кивнула, – в двенадцать.
– Через два часа, значит, – уточнил Ашот.
– ОК, – Лера опустил свою руку, лежал и не двигался.
– Через два часа такси приедет, – он сказал. – Маленькая… – дошептал.
Звезда блестела у него на груди, приподнималась от дыхания. И свет был яркий, белый, как в больнице, но не хотелось вставать, выключать.
Он все побросал… Телефон, сигарету, бокал. Схватил меня. Так сильно обнял, я дышать не могла. Целовать меня кинулся, в лоб, в макушку, как маленькую, и укачивал на руках. Качал меня, как детей качают.
– Дочечка мояаааааа… – нараспев зашептал. – Ребеночек мой…
За окном была ночь, трасса уснула, волны шелестели, и музычка из пляжного кафе долетала еле-еле… что-то старое, попсовое, не помню…
Лера держал меня крепко-крепко, как перед смертью, и укачивал. Я в грудь его носом уткнулась, звезду его гладила пальцем.
– Господи? – Он меня на свет повернул. – Да что ж такое? Повеситься можно!
А я вскочила. Я не могла так больше. Я не могла терпеть, мне стало больно. Эта нитка, тонкая, стальная, резала меня. И я вскочила, полезла в свой чемодан, достала пачку с чулками.
– А смотри, что у меня есть! – я Лерочке улыбнулась. – Черные. В сетку. Я обожаю в сетку.
Я села на кровать, обтянула ногу сеткой, резинку поправила на бедре, руки опять задрожали, но я поправила резинку и второй натянула:
– Когда я в чулках… – я ему показала, – сразу попкой начинаю вот так вот… хоп-хоп-хоп.
Лера потрогал ажурные резиночки, осторожно, как все мои припендосы трогал, кончиками пальцев пощупал. Понравились ему чулочки, глазами своими черными сверкнул и опять на себя посадил:
– Не хочу отпускать! Маленькая! Не хочу тебя отпускать!
– Тебе хорошо без меня будет… – билась я на нем. – Спокойно тебе будет… Отдохнешь…
– Нет! Я уже не могу без тебя! – он поморщился. – Ирррочка…
– Да? А? Натерла? – Я еще надавила. – Так тебе и надо! Ничего твоим бабам не оставлю!
Он притянул меня к себе. Было больно, но я его тоже зажала, как только смогла… Хотела подержать в себе Лерочку еще чуть-чуть…
Слава богу, таксист приехал. Я проверила деньги, билет, документы. Сарафан, босоножки, купальник в сумку наспех швыряла. Ботинки достала из шкафа, высокие узкие ботинки, для прогулок.
– Маленькая… Уедешь…
Спинку гладил, резинки под платьем нащупал, нос свой длинный опустил ко мне в лифчик и дышал, а я на колпак смотрела. Красный колпак в углу светился – в глазах темнело.
Но нет! Я не могу, не могу терпеть такое! Не могу умирать безвозвратно. Как жить? Как можно жить без Воскресения? И я ему сказала, наврала, конечно, с ходу:
– А я к тебе еще приеду!
– Да? – Он в глаза заглянул, знает уже мои штучки, заглянул, проверить хотел, вру я или говорю правду. – Когда ты приедешь, зайка?
– Наверно… – я прищурилась, – в мае.
– Это сколько?.. – Он пальцы считал. – Полгода осталось?
– Ага… – говорю и макушку его лысую, и уши, и лоб ему целую.
– Все… – Лера замяукал. – Все! Я уже начинаю тебя ждать.
Мы вскочили. Повеселевшие слегка. Оглядели номер по-хозяйски. Две конфеты остались в коробке. Мы их вместе, как гимнасты, кинули в рот и запили вином.
В холле уже никого не было. Кто бы выдержал! Только пес немец опять прорвался и ждал за дверью. Он подался за мной на выход, ткнулся мордой мне в руку, но я его не погладила.
– Забирайте его с собой! В Руссию! – засмеялась горничная.
Портье уже не махал на собаку. Он знал: этот пес сюда больше не вернется. Он поставил наш ключ в ячейку номер двадцать пять и посмотрел через очки на Леру, на меня, на маленький чемодан, на собаку, на горящие фары такси… Наблюдал, как финальные кадры в кино: герои еще на экране, а титры уже идут.
Такси ехало медленно, как катафалк. У нас оставалось еще минут десять. Лерочка целовал. Я ему в шею вцепилась, а он целовал – так ужасно, так страшно меня целовал, как в агонии, как под водой… Искусал мне все губы, все свои пальцы у меня на плечах оставил. «Я тебя люблю, – он сказал с нажимом, как будто с кем-то спорил. – Я тебя люблю, люблю Ирочка», – и в губы, взасос, до крови.
Дверца хлопнула. Я смотрела, как Лера уходит. В темноте светлела куртка, и ноги у него спотыкались, и плечи повисли, а я смотрела до самой последней секунды, пока он не скрылся под аркой. Мы тронулись, Ашдод погас, я осталась одна в темноте и, чтобы совсем не сдохнуть, крутила пуговицу на своем плаще.
– Когда к нам? – спросил таксист.
– Не знаю… может быть, в мае.
– Понятно… – ответил он и уже больше ни о чем не спрашивал.
…Лера поднялся к себе на шестой. У двери звякнул ключами. На кухню прошел. Есть ему захотелось дико. Девушку увидел новую. Кофе делает новая девушка у него на кухне. Та противная была в татуировках – эта в кудряшках. «Такая же фигня», – он подумал.