Уайтбол
Шрифт:
— Чего тут объяснять-то. Из его крови вышла.
Началось. То, на что Рыжий сетовал: как вопросы — так напрямую, а до объяснений дошло — говорильня загадками…
— Как умер Верховой?
— Он не умер. Перешел в своих детей. В кого-то больше, в кого-то меньше. В меня — меньше, потому десять лет прошло. А братец мой старший, Верка и Лось — те все получили, потому дети крови. Таких пятеро было. Двое ушли в город и сгинули там.
— Ни фига не понял. Они ведь после смерти Верхового родились?
— Да не умер он!
Михаил
— Когда непонятно, чему верить, начинаешь верить худшему. Ходят слухи, что Верхового коммунары попросту сожрали. Убили и сожрали. А потомки это до сих пор скрывают — жалеют тех стариков, которые участвовали в убийстве.
— Да не было никакого убийства, ты чего — охренел?!
— А как было?
— Никак. Верховой тут, никуда не уходил. В каждом из нас проснуться может, а в первую очередь — в кровниках.
— Да почему они — кровники, если не он их зачал?
— Потому из его крови вышли.
Сказка про белого бычка…
Через день хоронили одну из старейшин. Дичайшая эклектика, как все местное.
Документы о смерти оформлены, нотариально заверены. Наследственно-имущественные формальности улажены.
Но кладбища здесь нет. Разводят погребальный костер в ритуальном месте, рядом с могилой основателя. А завтра на его плите, в общем списке, появится еще одно имя…
У костра собрался весь поселок. Обычно для таких событий людей отовсюду отзывают — из кедрача, с рыбачих баркасов, с лесосеки. Сейчас-то отзывать некого: зимой все и так торчат недалеко, хозяйственными делами занимаются. Изредка ходят на охоту, но не надолго…
Самые близкие родственники покойной — рядом с костром. Плачут — то ли от горя, то ли от дыма. А остальные сельчане стараются хоть не надолго подойти поближе — вдохнуть этого дыма. Одна из варварских традиций поселка Пробуждение.
Костер разгорелся. Пламя взмыло вверх и стало похоже на бурную, полноводную оранжевую реку, рвущуюся к небесам… Второй раз Михаилу довелось наблюдать здесь похороны. И впервые, и сейчас им овладело странное состояние. Все вдруг стало понятно в этом мире: что такое жизнь — и в чем ее смысл, что такое смерть — и чего ждать после смерти. Невидимое стало видимым, неслышное — слышным, невозможное — возможным.
И ясно, как дважды два: понимание это не удержать, не поймать за хвост, не поместить раз и навсегда в осознанной памяти. Оно исчезнет, как только схлынет оранжевая река…
— Пойдем, что ли, и мы пробьемся дымком подышать? — Рыжий опять возник из ниоткуда. Доставать начинает эта кошачья привычка.
— Тебе же не нравятся местные обряды.
— Но… ведь принято. Кто сказал — не нравятся? Просто не понимаю.
— Не любишь загадок без ответов.
— Тут ответ как раз ясен. Полностью в концепте этой, прошу прощения, субкультуры. Вдыхая дым, ты впитываешь душу предка. С тех пор он частично живет в тебе, а частично — над тобой. Плодит миражи и всю местную, извиняюсь,
— В чем?
— В проблеме Верхового. Его не убили. Он сам себя в жертву принес. Коммунары кровь выпили, обескровленное тело похоронили. А тех, кого зачали в процессе этой оргии, называют кровниками.
— Дичь какая-то.
— А здесь все — одна сплошная дичь… но кровнички ничего себе получились.
…Вера — врач-экстрасенс. «Таких поднимала, для каких уже костер готовят». Лось — он же Виктор Лосев — оправдывает свою кличку: пятьдесят с лишним мужику — тридцатилетнему фору даст. Не то слово: КАМАЗ перевернет и не поморщится… Вадим — старший брат Маши — бессменный поселковый лидер. Вроде ничего мистического, но на жизнь пробужденцы не жалуются.
Неужели — правда? Все трое зачаты пьяными от человеческой крови родителями?..
— Мишка, нескромный вопрос. Тебя действительно Мишкой зовут? Не хочешь — не отвечай, я пойму.
— Если бы я сам знал.
— Как — не знаешь?
— Да так… Когда меня нашли полудохлого, я был уверен, что это мое настоящее имя. Сейчас уже не уверен. Слишком много ложной памяти. Вот: женщину какую-то вижу. С окровавленным лицом. Очень четко, нарисовать мог бы… А мне говорят — не было никакой аварии. Не могло быть.
— Мистика.
— Да нет. Просто какие-то курьезы сознания. Господь с ними.
— Здесь считают, что ты путешественник, экстремал-одиночка, упавший со скалы. Мол, тебя обобрали какие-то местные ворюги (непонятно, откуда взявшиеся) или беглые уголовники.
— Некоторые подозревают, что я и сам с зоны бежал.
— А ты как думаешь?
— Не знаю.
— За пять лет по любому изловили бы, если бы с зоны. Здесь не так много населенок.
— Не знаю я ничего. Отвяжитесь вы все!..
— Извини.
Подошла собака Шишка — поселковая бомжа. Из тех дворняжек, которые в силу вольного статуса столуются в нескольких домах сразу, где своих собак нет. Оттого — толстая, пушистая и наглая.
Михаил нагнулся, потрепал псину по лохматой холке. Та, ни с того, ни с сего, вызверилась — то ли искра в нее отлетела, то ли еще чего — и вцепилась в протянутую ладонь. Прокусила до кости.
— Ах ты, сволочь! — Михаил резко стряхнул с руки вероломную тварь. Та, моментально опомнившись, заскулила, завиляла хвостом. Окровавленную морду облизнула, попятилась прочь.
— К Вере иди, — сказал Рыжий. — Прямо сейчас… как тут все, мать их, кровь любят, вот и скоты туда же… Иди к врачихе немедленно, не тяни время — вдруг столбняк какой-нибудь.
— Так Вера-то здесь, — откликнулся мужик со слободы, стоящий неподалеку. — Вон она. Вера! Тут человека погрызли.
Статная женщина в расстегнутом полушубке, по-цыгански замотанная в цветастую шаль, протолкалась сквозь толпу сельчан к пострадавшему. Глянула на прокушенную кисть, потом — укоризненно — на сконфуженную собаку.