Убить волка
Шрифт:
Чжу-кopотенькие-ножки заискивающе заулыбался и ударил себя по лицу:
— Что за вздор несет рот этого раба? Вашему старому слуге не достает мудрости, он только вновь выставил себя на посмешище... Но хотя ваш раб скуден умом, каждый раз, когда мастер играет на муюй [7], все печали отлегают от сердца.
Выслушав его, Ли Фэн, с трудом соображая от головной боли, чуть погодя ответил:
— Тогда попроси его почтить нас визитом.
Чжу-кopотенькие-ножки немедленно поручил слугам доставить приглашение, после чего молча помог Императору умыться
— А где сейчас Гу Юнь?
Евнуху не терпелось поднять эту тему, но заговорить первым он не осмеливался, поэтому, услышав прямой вопрос, тотчас же ответил:
— Ваше Величество, Аньдинхоу все еще стоит на коленях перед зимней комнатой.
Ли Фэн фыркнул, но выражение лица его осталось равнодушным. Чжу-кopотенькие-ножки не решался продолжить эту тему, поэтому оставалось лишь втайне надеяться на старого монаха. Даже такой ненадежный и безответственный спаситель мог бы принести немного пользы.
Вскоре мастер Ляо Чи прибыл в зимнюю комнату. Проходя мимо стоявшего на улице снеговика, он удостоил его лишь коротким взглядом, будто никогда не видал такого чуда.
Даже сам Амитабха Будда не знал, каким одурманивающим зельем этот старый монах опоил Императора Лунань. Стоило настоятелю провести с ним совсем немного времени, как вскоре Чжу-кopотенькие-ножки уже выбежал оттуда с указом. С евнух важно зачитал:
— Указ Императора. Аньдинхоу недостойно вел себя и проявил неуважение к Сыну Небес. За это у него временно изымается маршальская печаль, удерживается жалованье за три следующих месяца. Кроме того, ему приказано вернуться в поместье и подумать над своим поведением.
Гу Юнь был поражен.
Чжу-кopотенькие-ножки подмигнул ему.
Гу Юнь сказал:
— Подданный благодарит за милость и принял указ...
Евнух похлопал себя по бедру и повысил голос, командуя слугами:
— Эй, обезьяны, вы, что, слепые? Чего встали? Скорее помогите Аньдинхоу подняться!
Не успел он договорить, как Гу Юнь сам встал на ноги. В его руки и ноги словно воткнули иглы, прошившие парадную одежду и железные доспехи. Дорожки растаявшего снега стекали по его телу, сквозь промокшую насквозь одежду чудовищный холод продирал до костей. Гу Юнь сложил руки в знак почтения и благодарности, после чего с тяжелым сердцем покинул дворец. Хотя его снедала одна мысль: «В лысого плешивого осла кто-то вселился? С чего ему меня выручать?»
... Ровно до тех пор, пока маршал не встретил у дворцовых ворот дожидавшегося его Чан Гэна.
Гу Юнь догадался:
— Так значит это ты вмешал сюда храм Ху Го. А я-то все думал, с чего лысый плешивый осел так добр ко мне.
Как только Чан Гэн услыхал о том, что Гу Юнь всю ночь провел на коленях в глубоком снегу, Кость Нечистоты ударила ему в голову, и его тело действовало, не думая о том, что правильно, а что нет. Однако сердце его не поддалось панике. Чан Гэн снова и снова повторял про себя успокаивающие сутры, пока ходил туда-сюда у ворот дворца, точно пойманный в клетку зверь.
Впрочем,
Не говоря ни слова, он завернул Гу Юня в шубу на лисьем меху и, протянув руку, коснулся его бледного посиневшего лица. Даже если маршал был закален, за ночь он замерз и скорость его реакций замедлилась.
И все же жест этот крайне смущал, поэтому Гу Юнь увернулся и со смехом отшутился:
— Ну что, удалось пересчитать мои кости?
Трудно сказать, было ли сердце его настолько огромно, что могло вместить реки и горы, или же маршал был по-настоящему бессердечен, раз в столь плачевном состоянии находил силы для шуток!
С красными от переживаний глазами Чан Гэн потащил Гу Юня, точно швабру, за собой и запихнул в экипаж.
Стоило последнему оказаться внутри, как тепло прилило к щекам. Маршал растер руки и, повернув голову, попросил Чан Гэна:
— Налей мне вина, если есть.
Чан Гэн не вымолвил ни слова.
Гу Юнь склонил голову на бок и, заметив, что глаза его воспитанника налиты кровью, не удержался от шутки:
— О Небеса! С самого детства я не видел твоих слез. Можно считать, сегодня небо послало мне необычный опыт. Поедем же поскорее в поместье, чтобы дядя Ван собрал в чашу твои драгоценные слезы. Император как раз на три месяца оставил меня без жалования, но благодаря тебе мы будем вкушать на ужин золотые бобы [8].
Разумеется, Чан Гэн не плакал. Он с трудом подавлял кровожадные порывы и некоторые ложные надежды. Казалось, что его разорвет на две личности.
Гу Юнь наконец заметил, что с глазами Чан Гэна что-то не так.
— Чан Гэн?
Чан Гэн заставил себя вернуться к реальности и безэмоционально выдавил:
— Ифу следует сначала переодеться.
Его голос звучал хрипло, будто две ржавые железяки скрежетали друг о друга. Гу Юнь нахмурился, распустил мокрые волосы, взял сухую одежду и тут же начал переодеваться.
Чан Гэн не осмеливался смотреть в его сторону. Он сидел в уголке, опустив глаза, и дышал по рекомендованному барышней Чэнь методу. Хотя шорох одежды, обычно едва слышный в шуме движущегося экипажа, в этот раз звучал невероятно громко, практически стуча в ушах. Чем сильнее Чан Гэн пытался сосредоточиться на дыхании, тем хуже у него получалось.
Глухой звук, когда Гу Юнь положил заколку для волос на небольшой столик, привел Чан Гэна в чувства:
— Я приготовил тебе лекарство, чтобы согреться. Прими сначала...
Он замер, когда холодные пальцы Гу Юня поймали его за запястье.
Чан Гэн вздрогнул. Ему на мгновение захотелось отдернуть руку, но хватка Гу Юня на его пульсе была крепкой. Удалось только тихо прошептать на выдохе:
— Ифу...
— Я не умею мерить пульс, — выражение лица Гу Юня было крайне серьезным. — Но мне известно, что дыхательная практика, вышедшая из-под контроля, может привести к безумию.