Убийство по-китайски

Попандопуло Анастасия

День на второй-третий моей болезни мы сидели в кухне, и я пил чай с сухарями, когда в дом вернулась Марфа. Была она чрезвычайно возбуждена – платок сбился, лицо раскраснелось. Она отозвала хозяйку и что-то начала ей рассказывать. По удивленным вскрикам я понял, что произошло нечто интересное, и попросил посвятить меня в курс дела.

– Да ты, батюшка, не поверишь, пожалуй, и над нами же смеяться станешь, – с сомнением поглядела на меня Галина Григорьевна. – Скажешь: «бабские сплетни и выдумки». Я, признаться, сама не знаю, что и думать.

Любопытство мое разгорелось. Я заверил, что смеяться не стану. Состроил жалобную гримасу, заныл, что в моем состоянии мне наверняка полезно отвлечься. Впрочем, долго уговаривать не пришлось, новости были столь необычными, что и Марфа, и хозяйка сами рады были обсудить их хоть с кем-нибудь. Началось все, как выяснилось,

за день до моего отравления, точнее, предыдущей ночью. Именно тогда одна из приживалок Ольги Михайловны, блаженная Аглаюшка, выйдя ночью из дома, увидела призрак. По ее словам, белая фигура парила на уровне второго этажа, почти прямо против кабинета покойного хозяина. Аглаюшка закричала, закрестилась, и фигура, по ее словам, «воспарила на небо». История взбудоражила рынок, однако всерьез к ней никто не отнесся – решили, что на то и существуют блаженные, чтобы блажить. Однако на будущую ночь несколько зевак из рыночных энтузиастов на всякий случай прогуливались у ограды дома Трушниковых. Их любопытство было вознаграждено. В доме ночью было неспокойно. Около полуночи из дома раздались странные звуки (то ли взрывы, то ли сильные удары), после чего загорелся свет, забегали слуги. На следующее утро та же Аглая рассказала, что ночью «призрак хозяина плакал и бился в своих бывших комнатах». Из ее слов выходило, что около полуночи всех разбудил ужасный, абсолютно нечеловеческий вой и всхлипы, после чего со второго этажа послышались удары и треск. Александр в сопровождении своего лакея Степки, дворника Селифана и сторожа Василия кинулись туда и увидели, что в двух местах на паркете (в коридоре и салоне) имеются обугленные выбоины около полуметра в диаметре, такая же вмятина обнаружилась на потолке около кабинета усопшего. Больше никаких повреждений не нашлось. «Нет бедному покоя, жизнь неправедную прожил, покаяться не успел и без погребения лежит», – убеждала собравшихся на рынке Аглаюшка. В дом же Трушниковых утром для прояснения обстоятельств приходил Выжлов, а после него и Борис. По сведениям Марфы, которая не поленилась и сбегала до участка, где у нее был знакомый сторож, Выжлов снял печать с кабинета (а кабинет был им же опечатан сразу после гибели Василия Кирилловича) и внимательно осмотрел помещение. Внутри все осталось без изменений. Следователь вновь опечатал помещение и отбыл из дома в крайнем раздражении, поскольку объяснить происходящее рационально не было никакой возможности. Что делал на месте Борис и к каким выводам он пришел, пока оставалось загадкой.

Два дня все было тихо и спокойно, пока сегодня под утро не разразилась катастрофа. Несчастные обитатели особняка последние ночи спали плохо. Точнее, почти не решались заснуть. С вечера большая часть слуг и все приживалы творили молитвы вместе с хозяйкой в ее комнатах во флигеле (куда она переехала после гибели мужа). Глубоко за полночь расходились по комнатам, и дом погружался в зыбкий тревожный сон. Как я уже сказал, две ночи прошли без происшествий, а сегодня, прямо перед утренним звоном, в доме вновь раздался тот самый то ли вой, то ли всхлип, снова последовали удары. Выскочивший первым на улицу из людской поваренок увидел все тот же белый призрак, который возносился в небо. А в окнах запертого и опечатанного кабинета Василия Кирилловича заплясали рыжие отсветы огня.

Срочно послали за Выжловым, а до его приезда выбили дверь в комнату и обнаружили там страшные разрушения. Выбоины, похожие на то, что появились ранее в коридоре, теперь виднелись по всему кабинету: три на стенах, две на потолке, одна на полу – от нее-то и начался пожар: загорелся дорогой шелковый ковер. Но самое главное, оказался поврежден сейф в кабинете хозяина. На его боку также образовалась вмятина, дверца была открыта. Правда, все ценности, по словам Ольги Михайловны (а там хранились в основном ее украшения), остались на месте.

После всего произошедшего Ольга Михайловна заказала в монастыре читать молитвы об усопшем, а сама кинулась в ноги губернатору с просьбой ускорить погребение.

Бедная Ольга Михайловна, сколь тяжким было для нее то время! Смерть мужа и так тяжело сказалась на ней, а добавьте сюда арест Дмитрия, косые взгляды наших блюстителей и ревнителей нравственности, наконец, эту безумную историю с призраками, которая привлекла к и без того несчастному дому праздных зевак. Я удивлялся, откуда эта женщина черпает силы. Как удается ей не опустить руки, но, напротив, продолжать делать то, что считала она важным и правильным.

Не скрою, я колебался, открывать или нет еще одно обстоятельство. Не будет ли оно воспринято

неправильно. Поверь, уважаемый читатель, меньше всего хотел бы я предстать перед тобой легковесным бонвиваном, этаким уездным сердцеедом, который ни во что не ставит честь женщин и готов любой знак их дружеского или просто человеческого участия представить как доказательство своей амурной победы. Если я и решился упомянуть о моей переписке с Ольгой Михайловной, которая завязалась именно в то время, то уверяю, делаю я это только с целью дополнить повествование необходимыми фактами. Сама же переписка и началась и продолжилась исключительно на началах взаимного уважения и обычной симпатии.

На второй день утром, когда я проснулся, то увидел на столике рядом с кроватью небольшую корзину с цветами и маленьким голубым конвертом. Галина Григорьевна, как раз бывшая около меня в тот момент, несколько сухо, как мне тогда показалось, пояснила, что корзину прислала Трушникова, которая узнала от Бориса, что я захворал. Совестно признаться, но я тогда еле дождался, когда добрейшая моя хозяйка покинет ненадолго мою комнату. Как только дверь за ней закрылась, я схватил и со всей возможной поспешностью распечатал послание. Надо сказать, что ничего особенного в записке не оказалось – так, общие фразы и пожелания, но я был чрезвычайно взволнован. Поколебавшись весьма недолго, я решил, что учтивость прямо-таки требует от меня написания ответа на полученное послание. Я долго мучился над составлением записки. Извел кучу бумаги и в результате соорудил что-то совершенно невообразимое, о чем и сейчас вспоминаю если не со стыдом, то уж с неловкостью точно. Впрочем, не подумайте лишнего. Я написал всего лишь несколько фраз благодарности, но были они столь же напыщенны, сколь и смешны. Я умолил Марфу передать конверт. Так завязалась наша переписка. Впрочем, это сильно сказано. Всего, за исключением первой записки, я получил три письма, которые и сегодня храню вместе с тем немногим, что связывает меня с прошлым и что удалось не утратить и пронести через все выпавшие на долю нашего поколения испытания.

По рассыпанным в тексте писем мелочам я заключил, что Ольга Михайловна чрезвычайно одинока в свалившейся на нее беде. Жила она всегда очень замкнуто, друзей не имела. Александр, занятый исключительно собой, и Иван с его сложным характером не были надежной опорой. По сути, ей не с кем было даже поделиться своим горем. Скорее всего, во мне нашла она тогда отдушину, нашла того, кому можно просто рассказать о своих бедах. Ведь не секрет, что часто именно случайные люди, вроде попутчиков в поезде, становятся поверенными наших переживаний. О смерти мужа она почти не писала, что было более чем понятно. Столь тяжкое горе не требует ни совета, ни участия случайного человека. Только несколько цитат из Василия Великого да из жития святой Елизаветы указывали на то, как глубоко ее несчастье.

О таинственных происшествиях в своем доме она не писала вовсе. То ли не считала возможным волновать больного, то ли стыдилась скандального оттенка, которым это дело безусловно обладало. Так или иначе, но, оглядываясь назад, понимаю, что больше всего обсуждали мы Дмитрия Васильевича. Поскольку именно ему можно было еще помочь, помощь требовала значительных душевных сил, и силы эти пыталась Ольга Михайловна найти и укрепить в переписке.

Каждый день ходила она навещать Дмитрия в тюрьму, каждый день хлопотала, каждый день знала, что может столкнуться с усмешками, сплетнями, несправедливыми упреками.

«…Дорогой друг, вы пишете мне, что чувствуете себя хорошо, и, поверьте, эти добрые вести очень нужны мне сейчас. Дмитрий все так же угнетен, и я боюсь самого страшного поступка, на который может решиться человек, давно отринувший Бога. Я ежедневно молюсь за его душевное и физическое здоровье. Свой долг я вижу в том, чтобы по возможности поддержать его и помочь его душе сделать правильный выбор, поэтому, пренебрегая толками, провожу почти все свободное время в тюрьме, пытаясь вернуть его к вере и дать решимость принять те испытания, которые посылает ему судьба. Сердце мое сжимается при мысли о том, что Дмитрий мог совершить столь ужасный поступок, но еще более страшным видится мне желание избежать земного суда. Я знаю, вы не осудите меня за признание. Я – всего лишь женщина, к тому же большую часть жизни провела в замкнутом мире, отрезанная от жизни. Поэтому, конечно, то, что, возможно, кажется вам очевидным, для меня представляет загадку. В то же время я много страдала и поняла только одно, но поняла явственно, всем существом – нет страдания без причины и тысячу раз лучше заплатить по счетам в земной жизни, чем унести грех в могилу…»