Убийство по-китайски
Шрифт:
– Я доскажу, это Бог устроил. Не покаялась я тогда, так сейчас перед вами покаюсь. Как первые христиане каялись – перед общиной. Так вот, господа, вскрыла. И притом себя обманывала. Все в голове крутила, что вдруг письмо-то с просьбой о помощи, и тогда богоугодное это дело. Только все это ерунда. Точно я знала, что это за письмо. Тщеславие и грех то письмо вскрыли. И прочитала я его там же, в монастыре. И святых стен не постыдилась! Вот так. А в письме слова преступные: мне, мужниной жене, предлагали бежать, сообщали, что дела супруга моего полностью расстроены и помешать он нам больше не сможет. И ведь знаете, что еще важно? Молчите, не возражайте. Важно то, что Дмитрий-то Васильевич писал, поскольку искренно верил, что я соглашусь. Вот какой он меня видит. А ведь он поболее вашего со мной знаком был.
– А все-таки вы не убежали, – как ни в чем не бывало вставил Борис.
– Бог отвел, стены монастырские спасли. Металась я тогда по обители. В сильном смятении была,
– Ольга Михайловна, да неужели вы – образованная женщина, вот так… Ведь он бил вас, не уважал нисколько, и тут вам предлагают выход…Честно скажу, я бы уехал.
– Борис, замолчи!
– Не надо. Аркадий Павлович, я прекрасно понимаю, что Борис Михайлович не хотел меня обидеть. Многим трудно понять, почему человек идет навстречу страданиям, а не бежит от них. Но замечу, что это только вопрос горизонта, который этот человек сам себе установил. У кого-то в конце гробовая доска, у кого-то Царство вечное. Не так ли?
– Что ж, – смутился Самулович, – простите, если был непочтителен. Сейчас еще раз прошу прощения. Пора заняться устройством больного.
Мы все поднялись, поклонились хозяйке.
На улице было холодно, но сухо. Выжлов пожал нам руки и отошел в сторону ждать казенную коляску, что отогнали на задний двор, мы же вышли за ворота. Я был страшно зол на Бориса. Помню, я в сильном раздражении выговаривал ему за отсутствие чуткости. Он слушал меня не возражая, только внимательно вглядываясь в мое лицо, будто готовился поставить диагноз. Меня это еще больше заводило, и в конце я сорвался и наговорил ему много такого, о чем впоследствии жалел. Он же дождался, когда я наконец затихну, похлопал меня по руке, как делал обычно, когда хотел кого-то успокоить, да заспешил в монастырь. Я же пошел быстрым шагом под гору в сторону соборной площади. Слева от меня белела белая монастырская стена, справа за оградами в тени деревьев мигали огоньки домов.
21
На следующий день я проснулся поздно и в дурном настроении. Я, по правде сказать, вообще не люблю с кем-то ссориться, и воспоминания о вчерашней стычке с Самуловичем были мне тяжелы и неприятны. Я сел завтракать и все думал, прав ли я был вчера, высказываясь столь резко, или действительно мое особое отношение к Ольге Михайловне и желание ее защитить излишне обострили мою чувствительность, так что я видел обиду там, где ее и не было. Поразмыслив вполне, я пришел к выводу, что в чем-то неправы были мы оба и что долг мой (помню, именно этими словами я тогда оперировал) состоит в том, чтобы помочь моему другу – человеку безусловно талантливому, но совершенно не эмпатичному – выработать в себе чуткость и душевный такт. Я должен не отталкивать его, но, напротив, помочь преодолеть эту проблему, источником которой я видел его профессию, несомненно лишающую человека части сантиментов, а также неблагоприятную среду. Да, среду я больше всего и винил. Я позанимался немного своими делами, потом пообедал и собрался, наконец, идти к Борису. Полный решительности вступить в бой за друга, я несколько тщательнее обычного оделся (нельзя же идти на столь важное дело в чем попало) и зашагал через улицу к воротам больницы. Я взбежал на три косенькие ступеньки и забарабанил в дверь флигеля. Однако никто не открывал. Я заглянул в расположенное низко окошко. Во флигеле было темно.
– Аркадий Павлович! Вы это? – услышал я сзади. Через двор ковылял фельдшер. – Али Борис Михайлович что забыл? Вот незадача. Сейчас, сейчас открою. Сейчас.
Он подсеменил ко мне и завозился с ключами.
– Это ж как он готовился, и все одно что-то позабыл! А и немудрено. Почти не спал. Вчера-то приехал за полночь, а сегодня до зари уже поднялся. Что забыли-то?
Старик отпер дверь, повернулся и смотрел на меня. Я растерялся, замешкался, и вдруг мне как ушат холодной воды на голову вылили. Сегодня воскресенье, сегодня мы начинаем наш благотворительный проект! Какой стыд! И я еще говорил о черствости. Иногда жизнь любит выкатывать такие фортели. Я лично не раз получал по носу подобные щелчки, как только начинал заноситься. Чтобы скрыть свой промах, я забежал во флигель, схватил со стола хирургический справочник на немецком и, сопровождаемый озадаченным взглядом фельдшера, бросился прочь, понимая, впрочем, что опоздал безвозвратно. Я бежал, а в голове моей роились картины: вот молодой монашек не справляется один с раздачей еды, вот Самулович, окруженный толпой
Так вот, я бежал, срезая путь, все вниз и вниз. Постепенно проулки становились все уже, домишки – беднее, грязь – непролазнее. Одна галоша у меня потонула, я потратил время, ее вызволяя. В другом месте меня погнали собаки. В общем, я уже пожалел, что сунулся бежать в распутицу задами. Все-таки хоть и выходил путь центральными улицами длиннее, да было там не в пример чище и, пожалуй, именно там вышло бы добраться ловчее. Неожиданно уже почти на подходе к Ильинской увидел я две фигуры. Еще не полностью разглядев их, я каким-то наущением нырнул в тень меж двух стен и затаился. Фигура повыше, несомненно, принадлежала Ивану Федоровичу. В маленькой детской фигурке узнал я Антипку. Разговор у них шел скорее всего деловой, поскольку оба говорили тихо, без особых эмоций, но торопливо. Наконец Антипка кивнул, ленивой рысцой протрусил по переулку мимо меня и скрылся за углом. Иван же Федорович проводил его глазами и нерешительно потоптался на месте. Глянул на часы и не спеша пошел вниз. Я выскочил из своего убежища и бросился за ним. Честно говоря, я не очень понимал, что мне следует делать, да и цели какой-то у меня не было. Однако Иван шел в том же направлении, что и я, – к церкви. А раз скрываться от него у меня более резона не было, я решил, напротив, огорошить его своим неожиданным появлением, смутить и, возможно, выведать что-то о его странных сношениях с нищими. Впрочем, действовал я тогда более инстинктами, чем разумом. Так или иначе, но я довольно быстро поравнялся с Иваном Федоровичем. Тот, надо сказать, ничуть моим неожиданным появлением не смутился, а напротив, как мне показалось, довольно тепло меня приветствовал. И сразу догадался, что иду я на благотворительную нашу затею, чем, в свою очередь, как раз меня немало огорошил.
– Видите ли, Аркадий Павлович, – счел он необходимым объясниться, видя мое изумление, – я часто бываю в бедных районах и в курсе большинства местных событий. Вы удивлены, а меж тем это факт вполне тривиальный. Я, как вы знаете, при Василии Кирилловиче отвечал за местные склады и фабрику. Так рабочие наши в основном на Подоле и обитают. При фабрике корпус только для управленцев построен. Хозяин на всем экономил, – вы догадываетесь, конечно. Большая часть его служащих в сильной нужде живет. Добавьте сюда калек, тех, кто потерял кормильца, – там семьи просто нищие. Трушниковы этого не касаются – не их уровень, а я, как понимаете, как раз все и улаживал. Где припугнуть, где проследить, а где и дать от себя немного. Я ведь, хоть и был… и есть…управляющий, а все человек. Хозяин за копейку бился, последнее готов был отобрать. А я, сам-то я, хоть телом и в его воле, да душу все же имею собственную. И разумение собственное. Так-то. Верите?
– Да.
– И правильно. Впрочем, все, что я делал, я делал не бескорыстно. Бескорыстно в этих краях вообще ничего начинать и не надо. Да вы и сами скоро убедитесь.
Он усмехнулся, а я непонимающе покачал головой. Мы дошли до конца проулка и повернули налево. Потянулась низкая церковная ограда, за которой громоздился серый, линялый бок Ильинского храма. Прямо перед нами открылась окруженная деревянными рядами площадь. В рядах, как я видел, ютились мелочные лавки, трактиры самого низкого разряда, какие-то сомнительные мастерские – наверняка являющиеся таковыми лишь по вывеске. По центру же располагался натуральный блошиный рынок. По краям на горшках с едой – большей частью щековиной или ливером – сидели неопрятные торговки. Лоточники, водоносы, квасники сновали в толчее.
– Карман держите, Аркадий Павлович, – несколько насмешливо протянул Иван Федорович. И видя мое недоумение, тут же продолжил: – Здесь у нас еще ничего, приличное место. Однако снять с барина пенку, как тут выражаются, – это уж само собой разумеется. Видите вон тот трактир? На углу. Там обычно карманники и собираются. Промышляют либо тут, либо на центральном рынке, многие на пристани. А вечером обязательно в «Знахаря» – вот как раз туда. Но это еще цветы. Здесь хоть и обокрадут, да не зарежут. А там дальше, ближе к Норам, в Чертовом конце, туда совсем ходить не следует. Туда сунетесь, и искать особо не станут. Там свои порядки, и кто их не знает…