Убийство в ЦРУ
Шрифт:
Доктор снова улыбнулся:
— Она лгунья. Взрослые проблемы Барри по большей части унаследованы ею от матери, а не от отца.
Кэйхилл опешила.
— Эта старая леди просто ужас во плоти. Поверьте мне.
— Вы хотите сказать: поверьте Барри. Сами вы с ее матерью никогда не встречались.
— Верно, но Барри в данном случае достаточно надежный источник. Я ведь что предлагаю вам, Коллетт: будьте немного разборчивее в людях из жизни Барри, к которым обращаетесь за информацией.
— Я не выискиваю информацию.
— Сами же сказали, что пытаетесь выяснить, что происходило с нею непосредственно перед тем, как
— Это так, но я не считаю это «поисками информации». Просто меня интересует моя подруга, вот и все.
— Как вам угодно. Еще содовой?
— Спасибо, не надо. Вы, конечно же, не включаете самого себя в сей список нежелательных лиц?
— Конечно, нет! Я был лучшим из ее друзей… за исключением вас, конечно.
— К тому же вы были любовниками.
— Если вам угодно. Барри не стоило никакого труда привлечь к себе внимание мужчин.
— Она была очень красива.
— Да. Беда только в том, что она не умела отличать белые шляпы от черных. Ее вкус и выбор в том, что касалось мужчин, был ужасен и саморазрушителен, выражаясь в высшей степени мягко.
— Присутствующие не в счет.
— И опять верно.
— Эрик Эдвардс?
— А я все гадал, известно ли вам об этом бравом капитане яхты, этом красавце-мужчине для Барри.
— О нем мне известно много, — сказала Кэйхилл. — Барри очень сильно в него влюбилась. И говорила о нем без умолку.
— Извините, мне захотелось выпить.
Несколько минут спустя Толкер вернулся.
— Джоэл принялся за бифштексы. Позвольте перед ужином угостить вас коротенькой экскурсией по дому.
Дом был необычен: разномастный набор комнат, каждая из которых убрана и украшена на свой лад. Хозяйская спальня была сделана из трех комнат. Огромное помещение. Если в отделке других комнат чувствовалось раннеамериканское, еще доколумбово, влияние, то это помещение отдавало модерном. Толстый ковер на полу был белым, как и покрывало на круглом, поистине королевском ложе, возвышавшемся посреди спальни, как произведение скульптуры, все внимание к которому приковывалось еще и подсветкой, исходящей от светильников на потолке. Одну из стен едва ли не целиком занимали громадный выносной экран телеприемника и полки со звуковой аппаратурой, которая сама попадала в разряд изделий искусства. Помимо черного лакированного ночного столика, на котором располагались пульты управления аудио- и видеоаппаратурой, из мебели в спальне нашлось место только там и сям расставленным черным кожаным «директорским» креслам. Нигде ни завалившегося предмета одежды, ни забытого ботинка, ни небрежно брошенного журнальчика.
— Отличается, правда? — спросил он.
— От всего остального дома — да.
Воображение нарисовало ей Барри Мэйер на этом ложе в его объятиях.
— Моя квартира в Нью-Йорке тоже необычная. Мне нравится разнообразие.
— Полагаю, всем нам оно нравится, — сказала она и не столько вышла, сколько выбежала из спальни.
Ужин проходил умиротворенно, еда и беседа были отменными. Упоминать о Барри Мэйер избегали. Толкер много рассказывал о своих коллекциях, особенно о коллекции вин. После ужина он сводил Кэйхилл в подвал, где в помещениях с заданным режимом температур хранились тысячи бутылок.
Потом они поднялись в его кабинет, обставленный под традиционную британскую библиотеку: три стены сплошь в книгах, полированные панели, ковер теплых пастельных тонов, тяжелая
— Молодой человек себе на уме, да? — спросила она, пока Толкер разливал коньяк по рюмкам.
Толкер рассмеялся.
— Да. Это все равно, что заполучить в дом и прислужника, и сторожевого пса за одно жалованье.
Они сидели на диване и потягивали коньяк из округлых, суживающихся кверху рюмок.
— Вы всерьез считаете себя чересчур полной? — спросил Толкер.
Кэйхилл, высматривавшая что-то на самом дне темного, в буро-коричневых бликах содержимого рюмки, подняла голову и сказала, обернувшись к доктору:
— Я знаю, что могу стать такой, если утрачу бдительность. Я люблю поесть и ненавижу диеты. Плохое сочетание.
— Гипноз не пробовали?
— Нет. Впрочем, вру. Один раз пробовала, в колледже. И Барри тоже.
Дело было на студенческой вечеринке. Некий молодой человек уверял, что знает, как надо гипнотизировать, все приставали к нему, чтобы он испробовал свое умение на них. Кэйхилл держалась в стороне. Она слышала всякие россказни о том, как по-дурацки ведут себя люди, оказавшись во власти гипнотизера. Это означало, что можно потерять контроль над собственным поведением, а такое ей было не по нраву.
Мэйер же, напротив, охотно вызвалась в добровольцы и уговорила Коллетт тоже разочек попробовать. В конце концов она согласилась, и они с Барри уселись рядышком на диван, а молодой человек принялся раскачивать перед их глазами подвешенное на ниточке колечко. Пока он втолковывал, как они начинают чувствовать себя сонными и расслабленными, Кэйхилл осознавала две вещи: она ощущала все что угодно, только не сонливость, а всю эту заварушку находила занятной и забавной. Мэйер же, напротив, расслабилась на диване и даже посапывала. Кэйхилл отвела глаза от колечка и взглянула на подругу. Гипнотизер понял, что с Кэйхилл у него дело пропащее, и обратил все свое внимание на Мэйер. После нескольких минут убаюкивающих речей он стал убеждать Мэйер, что руки ее привязаны к воздушным шарикам, наполненным гелием, и поднимаются вверх. Кэйхилл увидела, как руки Барри сначала задрожали, потом медленно-медленно поплыли к потолку. Вверху они оставались долго. Набившиеся в комнату студенты смотрели во все глаза. Никто не проронил ни звука, тишину нарушал лишь голос гипнотизера.
— Я начинаю считать от одного до пяти, — говорил он. — Когда я скажу «пять», вы проснетесь, почувствуете, что вам по-настоящему хорошо, и забудете обо всем, что происходило в последние несколько минут. Потом кто-то скажет вам: «Какие хорошенькие шарики!» Когда вы это услышите, то почувствуете, как ваши руки снова делаются очень легкими и как они поднимаются в воздух. Вы не станете пытаться останавливать их, потому что парение рук вам будет очень приятно. Готовы? Один — два — три — четыре — пять.