Убийство в пансионате

Туманова Ольга

Андрей Андреевич, удивленный подобной встречей, пытался освободить руку из рук Эльвиры Васильевны, второй достал удостоверение, но его удостоверение не интересовало Эльвиру Васильевну. Бессвязно повторяя одни и те же слова: муж, сауна, сейчас, скорее, - Эльвира Васильевна сумела вытащить следователя из комнаты, поспешно повернула ключ на два оборота и, обессиленная, опустилась на пол.

Раздумывая о странном поведении Рахматуровой, Андрей Андреевич спустился в сауну. Дверь сауны оказалась закрытой.

Андрей Андреевич решил подождать. Он стоял в темном коридоре, наблюдая

за холлом. На диванчике лежали две девахи в несвежих медицинских халатах, смотрели телевизор. На следователя девахи не взглянули.

Администратора Андрею Андреевичу было из-за колонны не видно, но и администратор не видела Андрея Андреевича.

Зазвонил телефон, и следователь прислушался.

Телефонный разговор был неофициальным и довольно продолжительным, но (к удивлению Андрея Андреевича) о происшествии в пансионате администратор не сказала ни слова. Впрочем, она вообще говорила мало, больше слушала и восторгалась словам собеседника. Тот делился своими успехами в предпринимательстве, и администратор: и квартиры продаете? и в каком районе? и по какой цене? Конечно, конечно, милости просим, жду, жду, жду...

Открылась дверь, и с громким говором и смехом вошла в пансионат гурьба китайцев. Их было шестеро, но в отличие от постояльцев Андрей Андреевич видел, что среди них нет тех, что столуются в пансионате и о ком администрация гостиницы ему сообщила.

Китайцы, не останавливаясь возле конторки администратора, обогнули колонну, свернули в отсек и пошли по лестнице: они явно были здесь не впервые. Что они делают в пансионате? Живут? Но об этом не сказал никто из сотрудников пансионата. Все умолчали. Почему?

Уже ноги Андрея Андреевича стали затекать, когда, наконец-то, приоткрылась дверь сауны, и в коридор вышел распаренный мужик, глянул на Андрея Андреевича, глянул в холл, вошел назад, и тут же из сауны вышла женщина, и голова ее была на манер чадры окутана полотенцем. Полотенце было большое, край его свисал женщине до плеча, и женщина закрыла краем полотенца лицо от Андрея Андреевича и быстро пошла к лестнице.

Андрей Андреевич на миг растерялся, он не знал, как ему поступить: идти за женщиной или ждать мужчину.

Тут вновь из сауны вышел мужик и глянул на Андрея Андреевича с суровым подозрением. И Андрей Андреевич шагнул ему навстречу.

16. Когда Клиновы вошли в столовую, там уже были Зоя Петровна и Белла Константиновна.

Зоя Петровна, одетая в строгое платье из серой шерсти, оглядела чету, что обедала с ней за одним столом, и, выждав паузу, спросила:

– Ну и что вы обо всем этом скажете?

Клинов промолчал. Клинова рассеянно глянула на Зою Петровну, вздохнула и ответила:

– Да, ужасно все это. Вы ее знали?

– Ее? А: Ее видела, как и вы. Конечно, ужасно. Будем надеяться, милиция разберется. Но я о Москве. Ведь это гражданская война, - с пафосом сказала Зоя Петровна.

Алла Геннадьевна очнулась от своих мыслей и изумленно смотрела на Зою Петровну.

– Вы что, ничего не знаете?
– голос Зои Петровны торжествовал.

– Да откуда.

Радио в пансионате было отключено: администрация не перечислила деньги. Телевизор, один на всех, стоял внизу,

в холле, а сесть в холле не на что. Местные газеты, забитые рекламой, были Алле Геннадьевне неинтересны. Муж иногда покупал центральные газеты, но те были недельной давности.

Алла Геннадьевна глянула на мужа и поняла, что он тоже не знает, о чем ведет речь Зоя Петровна.

Зоя Петровна считала эту пару интеллигентной, приличной и была шокирована ее равнодушием к историческим событиям в судьбе страны, но Зоя Петровна была и рада первой сообщить им оглушительную новость.

Зоя Петровна ожидала от Аллы Геннадьевны бурной реакции (естественно, женщина эмоциональней воспримет ее новость, да и проще с ней разговаривать, чем с этим молчуном) и, стараясь говорить сдержанно и скупо, стала с удовольствием рассказывать, что сегодня в новостях из Москвы сообщили о войне (правда, словесной, но пока, пока!) между президентом и Верховным Советом.

Зоя Петровна обстоятельно передавала и что говорил те, и что говорили эти, но торжественный пафос на лице Зои Петровны постепенно сменялся растерянностью, потому что ни только никаких бурных эмоций не последовало от Аллы Геннадьевны, но и не дрогнуло ее лицо, не изменилось ее настроение. Напротив, беспокойным стал взгляд молчуна, но лишь на миг, и смотрел Клинов не на Зою Петровну, а на жену.

Василий Викторович помнил, как тому чуть больше года назад, он пришел домой, а Алла уже была дома и металась по квартире, белая, с дрожащими губами: "Что будет теперь... Надо на митинг! Я видела, туда с нашим, с трехполосным российским флагом шли дети. Дети шли, не скрываясь, с флагом. А мы...", и Василий Викторович снисходительно усмехнулся: "Да погоди ты. Еще ничего неясно. Ну, нам-то с тобой какая разница, кто там будет наверху?" А она заметалась едва не в истерике, такой он видел ее лишь однажды, давно, когда дочь была еще маленьким ребенком и лежала в больнице, и температура несколько дней не падала с сорока.

– Что неизвестно, что неизвестно?
– Алла Геннадьевна накинулась на мужа, словно это он отдыхал в Форосах и ездил в бронированных мерседесах.

– Они не забудут тех, кто вышел на митинг. Сначала уничтожат тех, кто на виду, а потом вспомнят всех, кто ходил с российским флагом, кто выписывал либеральные газеты, демократические журналы и не выписывал партийные, как я. И вспомнят тех, кто тихо перестал платить партвзносы, как ты. И кто прикоснулся к бизнесу. Как дети! И что - все смирятся? Выстроятся в очередь в камеры? Значит - война. И воевать будут дети.

И он морщился от досады, сожалел, что ответил ей неосторожно и не знал, как успокоить ее.

А потом, когда дня через три с экрана телевизора не сходила улица с пятнами крови и цветы, и свечи, и нескончаемый трехцветный российский флаг, и похороны, и Алла Геннадьевна, не отрываясь от телевизора, все плакала и плакала, словно ее детей хоронила Москва, словно она могла, но не защитила их, и он чувствовал свою вину, что все обернулось бедой, как и почувствовала, и поняла она с первых же слов диктора, словно, раздели он тогда, три дня назад ее тревогу, не нужно было бы никого сегодня хоронить.