Учебный плац

Ленц Зигфрид

— По мне, пожалуй, взорвем его.

Он сказал это так громко, что его все услышали, и, казалось, никто не возражал, ведь никто не задал ни одного вопроса. У меня здорово дрожали руки, когда я попытался повернуть ручки люка, ручки сопротивлялись, их заклинило, и тут в голове у меня внезапно затрещало и затикало, я закричал, закричал еще раз, и люк открылся.

Когда я вспоминаю ту ночь, то вспоминаю, как шеф выносит меня на руках из танка, растирает мне плечи и спину, накидывает на меня свою куртку, а потом, ухватив за шиворот, говорит:

— Ты никогда больше этого не сделаешь, Бруно, никогда.

Мы пошли с ним между горящими факелами, и они, один за другим, оставались за нами или гасли, а шеф все снова и снова коротко прощался и коротко благодарил; под конец, уже у бараков, мы расстались со стариком Голлупом, который в сырую погоду

часто проклинал осколки гранат, блуждающих в его груди.

Доротея уже ждала нас, мне пришлось раздеться, отдать афишу, которую она осторожно расправила и повесила просушить, а потом пришлось выпить горячее, горькое питье, у меня от него сразу же закружилась голова, пришлось закутаться в серое шерстяное одеяло. Руки мои все еще дрожали, а потому Доротея взяла их в свои и, обхватив ладонями, крепко сжала, а потом долго сидела со мной и раз-другой повторила, что мне нечего бояться, и еще сказала, что я — член их семьи и могу оставаться с ними, если мои родители за мной не приедут.

— Мы не хотим от тебя избавиться, — сказала она, — но возможно, твои родители ищут тебя, вот чтоб они нашли тебя здесь, мы и послали в Красный Крест твою фотографию.

Позже ко мне пришел и шеф, он не сказал ничего, кроме того, что со школой на время покончено, — ни единым словом не упомянул он о том, что я всадил Хайнеру Валенди нож в спину, длинное лезвие — в спину, это я узнал только на следующее утро, когда шеф пошел не на учебный плац, как обычно, а в школу. Когда он бережно и очень осторожно рассказал мне, что я сделал, я поначалу не поверил, но шеф всегда говорил только то, что соответствовало действительности, а потому не было никакого сомнения, что мое лезвие вонзилось в спину Хайнера Валенди, легко, одним махом, так что я и не заметил. Кто знает, кто нашел мой нож.

Теперь они, видимо, отошлют меня, шеф — единственный человек, который заботился обо мне и охранял меня, когда это было так необходимо, но вот они объявили его недееспособным, а это значит, конечно же, что от него здесь, в Холленхузене, больше ничего не зависит. Подозреваю, что с этого дня они будут только кормить его из милости, да время от времени ставить рюмку можжевеловой водки, они дадут ему понять, что ему лучше по возможности оставаться в своей комнате, не давать никаких указаний, не сопровождать клиентов по участкам, ничего не делать; хоть бы он вышел на террасу или показался в окне, хоть бы мне поговорить с ним с глазу на глаз. Может, Магда знает какой-нибудь выход, Магда, она обещала зайти ко мне, когда стемнеет, с остатками еды, надеюсь, с ними. Шеф — единственный человек, который не допустил бы, чтобы я отсюда ушел, он, которому они здесь всем обязаны, которому до сих пор все здесь повиновались. Не забыли же они, что именно он взял на себя эту землю и поначалу обрабатывал одолженным инструментом и взял напрокат лошадей, и не могут же они не считаться с тем, что все здесь связано с его именем.

Я с самого начала принимал участие в его работе, на первых порах только во второй половине дня, а позже, когда он забрал меня из школы, с утра и до вечера, я работал с ним, когда он разметил эту землю по своему плану, осушал ее, участок за участком, вспахивал и боронил. Он добился того, что мне не надо было ходить в школу, и я, проснувшись, быстро съедал две тарелки каши и тут же бежал на учебный плац, где он уже шагал за упряжкой, или корчевал, или копал канавы, иной раз мне приходилось искать его в тумане, иной раз он сразу же кивал мне с лысого холма. И дня не проходило, чтобы он не подыскал мне работу; прежде, чем начать, я заглядывал в ржавую каску, куда он все бросал — пуговицы, осколки, кокарды, и всякий раз — патронные гильзы. За лошадьми идти я не мог, а потому собирал камни в корзину, собирал всякие остатки там, где были взорваны макеты домов, разные железные детали и куски жести, а когда куча вырастала мне по грудь, я увозил ее, впрягаясь в тележку, грохочущую, довольно большую, на четырех обитых железом колесах.

Там, где наша земля граничила с полями Лаурицена, я сооружал ограду, громоздил и так укладывал ряд за рядом все, что насобирал, чтобы на этой кладке удобно было сидеть и отдыхать; только обломки кремня я откладывал в сторону, поблескивающими чернотой обломками кремня я отгородил себе собственный маленький садик, в центре которого росла карликовая береза. Лето выдалось сухое, все время дул слабый восточный ветер, по небу тянулись только легкие облачка. Когда мы, шеф и я, сближались или пересекали друг другу дорогу, он

с упряжкой, я с тележкой, так всякий раз кивали друг другу, улыбались и кивали, а порой подавали знаки, что мы рады, что преданы друг другу, и тогда я едва замечал ремень, что впивался мне в грудь. В ту пору я за день вообще не уставал. Ина, если иногда после школы помогала мне собирать камни и выкорчеванные корни, уставала быстро, Иоахиму достаточно было дважды нагнуться, как уже требовалось отдохнуть, а я чувствовал усталость, только когда ложился вечером на свой мешок.

Кто первый замечал Доротею с корзиной, тот должен был свистнуть, так уж повелось, без всякого уговора, по свистку мы кончали работать и шли к моей ограде, где Доротея раздавала нам еду, хлеб и топленое сало, яблоки и чай из шиповника без сахара, и раз-другой еще густо сваренные бобы и картофельные оладьи. Она сидела с нами на ограде и смотрела, как мы едим, она следила, чтоб шеф и я надели рубахи, и прежде чем уйти с пустой корзиной, всякий раз хвалила все, что мы уже сделали. А если шеф перечислял, что еще сделать надо от пескования до удобрения, она удивлялась:

— Как вы со всем этим справитесь?

А шеф отвечал:

— Потихоньку-полегоньку и с помощью Бруно. — При этом он подмигивал мне.

Я испытывал тогда необычайное счастье, мне ничего не нужно было, я ни в чем не нуждался, и каждый день мы убеждались, что одержали пусть небольшую, но победу, еще одну победу. Кончив работу, мы не шли сразу домой, а частенько еще сидели немного на ограде, и шеф, которому здесь никто в подметки не годится, рассказывал об оставленных на краю Роминтской пустоши участках, участках в восточных областях страны, как он говорил, или он брал в руки камни, что я насобирал, и объяснял мне, какой из них — полевой шпат, какой — гранит и гнейс. Он рассказывал мне о происхождении камней, об их странствии с ледниками, и я словно бы сам был при том, как лед надвигался сюда с севера, обстругивал горы, рыл длиннющие долины, катил перед собой обломки горных пород, о чем бы шеф ни рассказывал, я слушал его с горячим интересом. Нередко потом у меня возникало желание быть деревом в долине, которое растет свободным, в полном уединении, или маленькой речушкой, как Холле, или валуном, который потеряли тающие ледники; я хотел всем этим быть, чтобы всегда только наблюдать и слушать.

Как-то раз мы наткнулись в зарослях можжевельника на валун, он чуть выставил свою замшелую спину, свою обтянутую седым лишайником спину, на которой виднелись выбоины, точно от сильных ударов, и которую изрезали царапины, тонкие и глубокие, словно кто-то черкал заостренным куском железа по этому камню. Шеф тотчас понял, что валун ушел глубоко в землю, он стал обмерять его куском проволоки, которую использовал как зонд, он всаживал проволоку в землю, ковырял ею в земле, ощупывал ее, пока не определил величину камня, но не удовольствовался этим, а решил выкопать валун и вывезти отсюда. Вот мы рыли и рыли, а валун словно рос, то углубляясь вниз, то раздвигаясь в длину, и несколько напоминал своим видом кита — комковатая, булавовидная голова и постепенное сужение к хвосту, — и так как его во многих местах крепко опутали мелкие корни, мне представлялось, что кит попал в сети. Мы перепачкали в земле руки, и шею, и грудь, работая вплотную к камню, вплотную к этому сопротивляющемуся обломку, который даже не качнулся, когда мы на пробу уперлись в него. Если бы от меня здесь что-то зависело, так валун остался бы в своем ложе, но у шефа были свои резоны, чтобы убрать его, и потому мы обкопали валун, срезали крутой край ямы, сделав уклон в грунт, по которому лошади могли его вытащить.

Мы как раз обмотали валун цепью со скобой на конце — цепь в два витка опоясывала камень и связана была несколькими узлами, — когда над нами возник Лаурицен, он стоял, как всегда, сгорбившись, в зеленой грубошерстной куртке, всадив свою палку в землю, и, как всегда, глядя на нас этак пренебрежительно, не спешил произнести первое слово. Ограду — он хотел, чтобы мы убрали ограду, которую я сложил из собранных камней и всяких обломков, он не мог примириться с тем, что ограда пролегала по границе между нашей и его землей; сколько он помнит, никогда у них не было ограды, которая разделяла бы поля в Холленхузене, поэтому он не желал терпеть нашу удлиненную кучу обломков. Так он сказал и потребовал немедленно убрать ограду, при этом он уставился сверху вниз на шефа, который, поправляя цепь, прижимался к камню, кряхтел, тяжело дышал и продолжал работать, не отвечая Лаурицену, не давая ему даже понять, хорошо ли он его понял.