Учебный плац
Шрифт:
Но вот он сказал:
— Как видишь, Макс, я полон надежд. Я мог бы получить эту землю на сорок восемь лет, но посчитал, что это для меня слишком мало, я продлил срок до девяноста девяти и обеспечил себе право преимущественной покупки.
Он сделал два глотка из фляжки и добавил:
— Главное — земля, Макс, уверенность даст нам только земля.
Теперь Макс повернулся к нему лицом и удивленно посмотрел на него, не иначе, как если бы он ослышался, и так долго смотрел на шефа, пока тот не спросил:
— Разве я не прав?
Тут Макс только головой покачал и сказал:
— Вспомни дедушку.
И этим все было сказано. От меня не укрылось, что шеф говорил все время, обращаясь только к Максу, даже когда глядел мимо него на затененную землю, я чувствовал, как хочется ему заразить Макса своим увлечением, он говорил так в последний раз, говорил о великой
— А ты как считаешь, Макс?
И Макс тихо сказал:
— Каждый, видимо, должен играть на том инструменте, который ему предназначен.
Вот что он сказал.
Стоит только об этом вспомнить, и мне делается грустно, я вижу, как шеф поднялся и стал смотреть в окно; раз-другой рука его стукнулась о край самодельного бюро, дыхание у него перехватывало, глаза сузились до щелочек, и я понял, как глубоко переживал он, что его бросили одного, и какие прилагал усилия, чтобы справиться со своим разочарованием. Казалось, это ему никак не удается; он, который, можно сказать, никогда не довольствовался малым, казалось, и на этот раз не в силах был довольствоваться ответом Макса. Он медленно отошел от окна. Распахнул печную заслонку и с силой захлопнул ее. Схватил полено, качнул его в руке и швырнул назад. Одну из картонок, чуть выдвинутую из-под железной кровати, он так наподдал, что она, вжикнув, въехала обратно. Я от страха совсем притих. А шеф оглядел внимательным взглядом все поделенное помещение барака, наши мешки с соломой, рюкзаки, картонки, ящики и вещмешок Макса, в которых хранилось все, что еще осталось у них, что оставила им война, и внезапно сказал:
— Ну, ладно, мальчик.
И ушел.
Мы ждали, но он не прошел под нашим окном; Ина и Иоахим, которые последовали за ним по знаку Доротеи, тоже не прошли под окном, только их голоса мы услышали, когда их обрызгало из общинного водопровода.
Не знаю, хотела Доротея утешить Макса или только успокоить, но она встала за ним, наклонилась к нему и что-то зашептала, но я и не пытался понять, о чем шла речь, это же было не для меня предназначено. Охотнее всего я вышел бы на улицу, но в ту пору я боялся одного мальчишки, у которого даже во взгляде сквозило зло, звали его Хайнер Валенди, он уже однажды пытался поджечь нас. И я остался. Я, не шевелясь, лежал на своем мешке, закрыл глаза и думал о Большом пруде, о трескотне и кваканье лягушек, и тут у меня в голове поднялся такой шум, что я зажал руками уши. Но потом я все-таки услышал, как Макс опять растирал руки Доротее, ему приходилось это часто делать, даже летом, потому что у Доротеи часто мерзли руки и пальцы немели, иной раз Макс так сильно их растирал, что Доротея, смеясь, протестовала. Я бы тоже охотно растер ей руки, но она никогда не просила меня о том, а сам я не смел предложить ей свою помощь.
Когда они обо всем договорились, она опять отошла от Макса и, опустившись на колени, вытащила картонку из-под кровати, возможно, чтоб глянуть, сильно ли ей досталось от пинка шефа. Доротея подняла крышку и стала доставать из картонки разные документы и бумажники, извлекла двух раскрашенных деревянных птиц, подвешенных на прут; в конце концов она наткнулась на альбом с фотографиями, который сразу же начала перелистывать то вперед, то назад, то с недоверием, то веселясь. Все, на что она там натолкнулась, так ее увлекло, что она села на край кровати и положила альбом на колени, а потом вдруг сказала, прыская:
— Иди сюда, Бруно, здесь есть на что посмотреть.
Мы сидели с ней рядом, и она с удовольствием показывала мне множество вклеенных в альбом фотографий, это были старые коричневатые фото, одни казались поблекшими, по краям все было размыто светом, другие покрылись к тому же какими-то мелкими крапинками. Я сперва поверить не мог, что младенец с большой тяжелой головой, выглядывающий из коляски на высоких колесах, с поднятым верхом, грозящий кому-то погремушкой, и есть шеф, но это был он, я узнал его по глазам. Он же был тем ребенком с пальчиками-сосисками и жирной в складку шейкой, что лежал на шкуре какого-то зверя, с трудом от нее отталкиваясь, он был и тем маленьким трубачом, что сидел на коленях человека с виноватым взглядом и как раз приложил к губам свою трубу. Доротея показала мне шефа с традиционным кульком со сладостями — подарок первокласснику, и шефа — всадником на коне. На одной из фотографий был красивый могильный камень, под ним лежала сестра шефа,
— Что было, то было… — И добавила: — Завтра, Бруно, мы сходим за твоими фото.
А потом я остался один и, как часто случалось, вспоминал Мемель, ту темную реку, что несет весной в своих водах всякие и разные предметы, стулья и дохлых кошек, бутылки и доски — без конца и края, а иной раз раздувшийся труп коровы, с вытянутыми одеревенелыми ногами, который крутился в водоворотах, а потом его вновь подхватывал поток и медленно уносил дальше. Широкие просмоленные лодки скользили, помнится мне, под коричневыми парусами. Какая-то старуха шла по усыпанной древесной корой площади нашей лесопилки, она тащила две корзины, одну со свежими щуками, другую с копчеными камбалами, она как раз подошла к забору, тут вышел отец, заглянул в корзины и отослал старуху, ему хотелось окуней, он всегда хотел только окуней. Упряжки лошадей тянули из реки огромные стволы и волоком поднимали их к лесопильной раме. Из здания конторы послышался голос матери, это пришел мой репетитор, он уже сидел за столом, ел песочный торт и пил кофе. Тут завыла пароходная сирена, и внизу, у реки, какой-то человек уронил багор.
Внезапно оказалось, что мы сидим в сумерках. Ина и Иоахим уже несколько раз входили и опять уходили, над учебным плацем повисла завеса дождя, и Доротея опять послала меня с Максом искать шефа; она, видимо, беспокоилась, ведь обычно он никогда не забывал сказать, что собирается делать и куда идет. Я сразу же решил, что отыщу шефа один, и помчался, не слушая Макса, пробежал мимо бараков к песчаной тропе и дальше, к хилому молодняку карликовых елей, тут я прежде всего прислушался. В темноте я еще никогда не бывал на учебном плацу, стояла глубокая тишина, ничто вокруг не шелохнулось, и все-таки я принимал в расчет, что за мной следят, из кустарника, с холма, из макетов домов. Я невольно вспомнил фельдфебеля, о котором нам как-то рассказали, что он тут, на этой территории, исчез, — теперь мы все знаем, знаем даже имена солдат, которые способствовали здесь тому, что фельдфебель исчез, — и я осторожно спустился в низину, сделал порядочный крюк и подошел с тыльной стороны к увязшему в земле учебному танку. Три птичьих скелета все еще лежали в гнезде рядом с местом водителя, видимо, птенцы сдохли с голоду, потому что кто-то закрыл люк башни, точно я не знаю, я только предполагаю. Шефа у танка не оказалось, и я продолжал поиски, раздвигая кустарники, обшарил взглядом железнодорожный путь, прошел по перерытой дороге, что вела к макетам домов. Где-то спугнул зайца, в другом месте бросился ничком на землю, потому что над самой моей головой просвистела воздушная струя, резким порывом, словно от взмаха огромных крыльев.
И вдруг в одном из макетов я увидел вспыхнувшую спичку, но огонек ее не табак зажег, свет пополз по стене, по балке в этой стене, еще не украденной, как все здесь, что можно было сжечь. Три, четыре спички вспыхнули, и все они освещали своим скудным светом эту балку, видимо, кто-то хотел убедиться в ее пригодности. Я подкрался ближе, решив, что сейчас лом вонзится в стену, стена рухнет и балка обнажится, но все было спокойно.
Он схватил меня сзади и так сдавил горло железной хваткой, что я едва мог дохнуть, он медленно приподнял меня и потряс. Сердце мое бешено колотилось, я хотел закричать, но не мог, и, когда подумал уже о самом страшном, он отпустил меня и, ухватив за рубашку, рывком повернул к себе и спросил:
— Ты кто, а? Ты кто?
Поначалу я слова не мог сказать, так испугался, мне понадобилось немало времени, пока я смог ему ответить:
— Из бараков я, оттуда, — и показал на слабые огни. Тогда он, не пожелав даже узнать, что мне здесь надобно, сказал:
— Здесь больше украсть нечего. Что можно было украсть, вы давным-давно утащили. — И добавил: — И смотри не показывайся здесь, вам в этих местах делать нечего, вы не нашенские.
Это был Лаурицен, кто все это мне высказал, при следующей нашей встрече я его тотчас узнал по голосу, сгорбленный, упрямый Лаурицен, который так никогда и не узнал, кому угрожал на учебном плацу.