Учебный плац
Шрифт:
Он глотнул, поглядел на нас непроницаемым взглядом и оскалил зубы, большие испорченные зубы с желтым налетом, тут я почувствовал, как моя шея раздувается, разбухает, что-то во мне застучало, быстро и все быстрее, руки покрылись потом, к вискам вдруг прилила кровь и в них что-то глухо загремело; и пока шеф еще сидел в растерянности, я услышал голос председателя общины, приглушенный, монотонный, словно бы из какого-то склепа, я услышал его голос, хотя губы его не двигались, и голос этот говорил: «Не тебе, наша земля для наших людей, мы уж найдем двоих, кто захочет ее получить».
Я смотрел на его кривые, нервно вздрагивающие пальцы и твердо знал, что я не ослышался, это был его голос, говоривший где-то в нем, внутри.
Но что шеф ничего не уловил, я поначалу не поверил, хотя это было так, на обратном
— Я верю тебе, Бруно, странно, но у меня такое чувство, что ты прав. Мы не сдадимся.
Он сказал это очень серьезно. Обнял меня за плечи, и мы сделали крюк к Холле, там посидели в траве, и шеф рассказал мне об участках на краю Роминтской пустоши и о своем отце, который совершил крупнейшую ошибку, потому что специализировался, да, специализировался только на крупномерном посадочном материале.
— Мы, Бруно, — сказал шеф, — такой ошибки не сделаем.
Он кивнул мне, словно бы уже выиграл свое дело.
Теперь на платформе уже пятеро, и я не понимаю, чем они так раздосадованы и огорчены.
— Опаздывает на двадцать минут, — сказал человек в форме.
Ну и что же, можно ведь присесть на скамейку и представить себе всякого всего: что увидит гость из окна купе, и понравятся ли его подарки тем, к кому он едет, и чем его будут угощать. Я охотно жду, ждать — мое любимое занятие. Здесь я могу сидеть совсем один и смотреть в том направлении, откуда приедет Макс, мне даже не надо глаза прикрывать, чтобы представить его здесь, чтобы увидеть, с каким видом идет он мне навстречу, подавленный и молчаливый или со своей печальной улыбкой, которая у него всегда есть про запас. Воздух над рельсами дрожит, поезда еще не слышно, но я уже вижу Макса, держу его руку, уже выспрашиваю взглядом.
Здесь он внезапно остановился, здесь, у нового машинного сарая, а когда я решил, что он просто хочет немного передохнуть, он взял у меня из рук дорожную сумку и сказал:
— Так, Бруно, а теперь я лучше пойду один.
И стал подниматься по Главной дороге к крепости с тяжелым чемоданом — который во что бы то ни стало пожелал нести сам — и с сумкой, ни единого разу не обернувшись ко мне. На этот раз он не спросил: «Все в Холленхузене в порядке?», и чемодан он не пожелал доверить мне, как обычно, хотя знает, что я в силах нести большие тяжести, чем любой из здешних, если это нужно. Макс располнел, подбородок его уже лежит на втором жирном подбородке, ремень врезается под пупком в массивный живот, а когда он идет, то напоминает мне утку. Ничего особенного он мне не сказал; хотел только побыстрей убедиться, что я все еще прежний, и тут же мотнул головой, приглашая перейти через рельсы, и первым пошел по запрещенной дорожке. Правда, на наших участках он останавливался чаще, чем обычно, не знаю, хотел ли он только перевести дух или пытался что-то вспомнить, что-то вновь обрести. Я не осмелился притронуться к марципановой булке, которую он подарил мне на платформе; пока он был погружен в свои мысли, я не осмеливался. О шефе он не сказал ни слова, мы оба его попросту не упоминали, и чем дольше мы об этом молчали, тем упорнее думал я о нем, о человеке, который назвал меня своим единственным другом.
Они, видимо, не находили общего языка, Макс и шеф, в самом начале не находили и под конец тоже, их разгоняло в разные стороны, точно плоты, подхваченные разными ветрами, и я часто печалился, что шефу не удавалось перетянуть Макса на свою сторону, несмотря на все просьбы и упреки, несмотря на все откровенные разговоры, которые они и тогда вели, когда я при том присутствовал.
Но в один прекрасный день шеф отступил, и то был не какой-нибудь обычный день, а его счастливейший, как сам он сказал, — та пятница, когда он подписал арендный договор на весь учебный плац, включая заболоченный
— Ты был прав, Бруно, я правильно сделал, что тебя послушался.
Это он сказал, и мы пошли домой и сели обедать, а после обеда он положил на стол арендный договор, который был заключен на девяносто девять лет и предоставлял шефу право преимущественной покупки бывшей солдатской земли. Доротея первая прочла договор, и видно было, как она рада, но радость ее была какой-то робкой, это я хорошо помню, и пока Иоахим и Ина разглядывали договор, Доротея выудила из какой-то картонной коробки маленькие кожаные мешочки, три или четыре мешочка, в которых лежали крылатые семена хвойных, а также лиственных пород.
— Из родных мест, — сказала она, — я не могла их не захватить.
Шеф ошарашенно смотрел на нее, а потом высыпал себе на руку несколько семян, поднял их к свету и определил:
— Они способны к прорастанию, даже если бы им пришлось пролежать еще год-другой.
Я обратил внимание, что он все снова и снова бросает взгляд на Макса, который сразу после обеда спокойно сел к своему самодельному бюро, что-то там выписывал из книг и сравнивал выписанное; внезапно шеф схватил договор и положил перед Максом, просто положил его на пачку бумаг и на книги и очень дружески спросил:
— А ты не хочешь взглянуть на него, мальчик? Это я принес, мы своего добились.
Макс кивнул и начал читать, а шеф притянул к себе табурет и тоже сел к бюро, достал из нагрудного кармана фляжку и поставил на подоконник. Макс читал очень долго, и мы уже решили, что он обнаружил там какую-то ошибку — стоит ему только что-то прочитать, и он сразу же замечает, где что не в порядке, не сочетается одно с другим, — но в арендном договоре он не нашел никаких недостатков, он счел его вполне удачным, да, он так и сказал: удачный договор. Так как Макс не хотел пить вино, шеф выпил один и поглядел в окно на ту землю, во владение которой вступил и явно был рад.
— Хотите верьте, хотите нет, но это один из самых счастливых дней моей жизни. — И еще он добавил: — Мы им покажем, теперь, когда мы все дерьмо одолели, мы покажем им, что можно сделать из этой земли, которая знает только команды и подбитые гвоздями сапоги.
А потом стал нам расписывать, что тут будет со временем создано по его планам, по его желанию.
Все уже сложилось в его голове, и, когда он прикидывал и определял план питомника, я уже видел молодые посадки: до самого горизонта высились молодые деревца, тянулись посевные гряды, я видел склады и теплицу там, где он того желал, и дороги уже обозначились, и участки с множеством различных растений, таких, какие он желал, а всю картину обрамляла темная ветрозащитная полоса — живая изгородь. Я ужасно волновался, когда он преобразовывал учебный плац по своим планам, когда выкладывал нам все те знания, весь тот опыт, что привез с собой из дальней дали, из Роминтской пустоши, и, зная его веру в себя и его непоколебимость, я не сомневался, что ему удастся все, что он наметил.