Учебный плац

Ленц Зигфрид

Один жест он все-таки сделал в сторону нашего упрямого соседа, но жест этот мог означать либо «ладно, ладно», либо «да пошел ты, наконец», и Лаурицен убрался, не попрощавшись, я тоже ушел и смотрел издали, как шеф запряг лошадей, как они рванули раз и еще раз. Но вытянуть валун мощным рывком им не удалось, и они, словно пустившись в галоп, били копытами, и комья земли летели во все стороны, они взвились на дыбы, отряхивались, лягались и запрокидывали головы; только когда шеф уложил на уклон два бревна, валун сдвинулся с места. Потянув разом, лошади выволокли камень из ямы и доволокли его до края наших владений. Шеф кивнул мне, он так замучился, что слова сказать не хотел или не мог, спина и грудь его были залиты потом, а под кожей, у одного из девяти шрамов, сильно пульсировало. Я протер ему спину рубахой, после чего он сел на валун, а я пошел к яме и забросал ее, наполовину забросал

темно-серой землей. Шеф безучастно смотрел, как я работаю, а когда я вернулся к нему, он похлопал валун ладонью и сказал, что только что обзавелся своим надгробным камнем. Под ним можно окончательно отдохнуть, добавил он.

О Лаурицене мы больше не вспоминали, и только когда однажды утром обнаружили лишь остатки моей ограды, он снова пришел нам на память, ограду за ночь снесли, не до основания, но довольно заметно в том месте, где мы сидели, когда обедали, а все собранные мною камни и корни не исчезли, а валялись раскиданные по нашей земле, так что казалось, она усеяна оспинами. Видны были на земле и свежие следы телеги, я показал их шефу, он терпеливо проследил, куда они ведут, прошелся туда и сюда, покружил и в конце концов спустился к Холле, точнее говоря, к временному мосту, который Лаурицен велел построить для себя, там шеф остановился, совещаясь сам с собой. А потом мы с ним вместе собрали все, что было раскидано, и молча стали сооружать нашу ограду, не точно на пограничной линии, а явно на нашей стороне, перестук и громыханье камней сопровождали нашу работу, и когда пришла с корзиной Доротея, ограда уже отбрасывала узкую полоску тени.

Стояла ограда всего несколько дней, и снова однажды утром мы увидели, что ее разобрали и далеко вокруг, туда и сюда, с какой-то яростью расшвыряли все, из чего мы ее соорудили, и не только это громоздилось кругом — мне показалось, словно бы на нашу землю дополнительно завезли и вывалили целую телегу камней, и вдобавок ржавые части сельскохозяйственных машин, и несколько пней, и колючую проволоку, и дырявую лохань. Я слова не мог вымолвить, так я испугался, так растерялся, и только смотрел на шефа, лицо которого прямо-таки потемнело от горькой обиды; несмотря на это, он молча обозревал нашу землю, все отмечая, словно хотел измерить нанесенный нам ущерб, а спустя некоторое время, кивнул и сказал — в голосе его не слышно было ни злобы, ни возмущения:

— Ну, так начнем.

И этим все было сказано.

Он не стал меня слушать, он просто пропустил мимо ушей мое предложение выкопать на спуске к Холле две-три волчьи ямы и хорошенько их замаскировать, он промолчал также, когда я предложил посторожить здесь ночью; медленно, с каким-то отсутствующим видом, собирал он все, что здесь расшвыряли, тем самым побуждая и меня последовать его примеру.

Мы волокли, мы подвозили на тачке все, что набирали, и снова сооружали нашу ограду, но на этот раз потребовался целый день, пока мы ее сложили. Уже на закате мы сели отдохнуть. За Холленхузеном неярко светило заходящее солнце, его желтовато-красный свет давал какой-то загадочный отблеск.

— Только задержать, Бруно, нас они могут только задержать, но никогда им нас не скрутить.

Он так сказал, и я невольно вспомнил его девять шрамов и два кораблекрушения и что его засыпало в России, вспомнил нападение на поезд в Бельгии и что в Хорватии ему единственному удалось спастись из засады, в которую попала его рота.

Молча двинулись мы домой, а ночью мне приснился самый огромный в мире валун, на нем уместилась целая деревня, крестьянские дворы, церковь, школа, дом общины, верхушка валуна была лишь слабовыпуклой, и где на него падали солнечные лучи, там сверкали кварц и слюда. И мне снилось, что мы с шефом тайком измерили валун, а потом, так, что никто не заметил, обкрутили его самой длинной и крепкой цепью, какую себе можно представить, цепью, концы которой сходились в Датском леске. Сюда шеф привел, когда стемнело, лошадей, каких разыскал в выгонах вокруг Шлезвига, и когда собрал сто лошадей, то однажды, в грозу, запряг их и одной-единственной командой заставил животных одновременно рвануть, их объединенная сила расшатала валун, он поддался и заскользил вместе со всем, что нес на себе. Я спросил шефа, далеко ли хочет он тащить валун, а он ответил: «За горизонт, к морю».

Но так далеко нам уйти не удалось, из ямы, которую оставил после себя валун, стали выбираться наверх солдаты в странной форме, большей частью бородатые, они без приказа рассыпались цепью и открыли стрельбу по лошадям, палили они с какой-то радостью, постепенно сокращая самую многочисленную, когда-либо бывшую в мире, упряжку, пока не осталось всего две лошади. Когда они собрались привязать шефа и меня на крупы лошадей,

я проснулся и сразу же глянул на соломенный мешок шефа; на мешке никого не было.

Я хорошо помню, в каком был замешательстве, когда мы на другой день поднялись на холм, прозванный нами командным. Как это часто бывало, над учебным плацем повис легкий утренний туман, и в колышущихся его клубах виднелись спины рысью бегавших по плацу лошадей и силуэты пасущегося скота, а между ними сновали два человека, размахивали руками и орали вовсю, чтобы оттеснить животных вниз, к Холле, к лугам и выгонам Лаурицена. Животные не желали повиноваться, они играли со своими погонщиками, дурачили их, одно удовольствие было смотреть, как они, стоя неподвижно, резко бросали в сторону мощную грудь или, внезапно припустив рысью, удалялись от преследователей. Шефу, видимо, это тоже доставляло удовольствие, он улыбался и не торопился приступать к работе. Он подтолкнул меня локтем и показал вдаль, на овсяные и ячменные поля, там тоже стояли лошади, нет, они не стояли, они продирались сквозь хлеба, вытаптывали в них просеки, при этом длинными языками собирали колосья в пучки и обрывали их. Шеф обратил также мое внимание на то, что все заграждения были открыты и что у временного моста исчезли несущие балки и доски настила — часть из них снесло чуть вниз по течению Холле, они легли у поворота поперек речушки и запрудили ее, — тем самым он дал понять, какой крюк придется сделать погонщикам с животными, чтобы загнать их опять на огороженные пастбища.

Больше всего мне хотелось лечь на холм и наблюдать, как они пытаются согнать упрямых животных с нашей земли, но когда солнце пробило туман, шеф не мог себе больше позволить праздно на все это смотреть, он потянул меня к карликовым елям, которые надо было выкорчевать вовсе, не собираясь помогать тем двум погонщикам, чьи крики «ату» и «эгей, тпру-у» доносились до нас со всех сторон. Иной раз земля вздрагивала под ударами копыт мчащихся животных. Иной раз какая-нибудь лошадь прорывалась к нам, пугалась, увидев мотыгу или заступ, и тотчас поворачивала назад. Нас не заботило, как они там загоняли скот. Дружно рубили мы деревья и корчевали пни, мне досталось вытягивать более тонкие вертикально ползущие боковые корни, которые довольно часто с треском рвались; стержневые корни мы выкапывали. Жалел я всегда белые тонкие корневые волоски: когда я сдувал с них крошки земли, когда поднимал вверх, чтоб их обдуло ветром, они начинали дрожать, дрыгаться, казалось — хотят убежать. Не раз я отщипывал их и съедал; я едва ощущал их на зубах и никакого особого вкуса не замечал, хотя они, как сказал шеф, создают условия для жизни растений, воспринимают влагу, и соли, и все, что еще необходимо, и передают дальше.

Без внезапно появившегося наездника им никогда бы не отогнать животных. Это был молодой человек, лицо которого выражало сосредоточенность, он проскакал мимо нас, не поздоровавшись, и, покружив вокруг животных, сбил их в кучу, но только для того, чтобы связать всех лошадей. Затем, шагом спустившись к Холле, он двинулся вдоль речушки к следующему вспомогательному мосту, животные брели за ним, подгоняемые криками и угрозами. Еще в полдень до нас долетали крики погонщиков, мы видели, как они носились по полям, чтобы изловить особенно норовистых лошадей, и я радовался каждый раз, когда такая попытка не удавалась. А когда они все-таки справились с животными, то пошли к мосту Лаурицена, выловили балки и доски из реки и отремонтировали мост. Как же долго стояли они там и смотрели в нашу сторону! Видимо, что-то взвешивали и обдумывали что-то, но к единому мнению не пришли.

Шеф, который все понимал, только улыбнулся и сказал:

— Сдается мне, Бруно, что наша ограда отныне будет нерушима.

Больше он ничего не сказал, и меня ничуть не удивило, что он оказался прав.

Макс не забыл меня, я ничуть не сомневаюсь, что он высматривает меня, стоя на террасе, теперь, после того как со всеми поздоровался и высказал им свое мнение. Может, хочет пригласить меня пройтись с ним до Судной липы или к могильному кургану, чтобы рассказать мне последние новости из крепости, а может, хочет только объяснить, почему был каким-то не таким, как обычно при нашей встрече, он, который обычно ко мне хорошо относился и всегда был снисходительным. А что он идет к Главной дороге и дальше, к теплице, только одно может означать: он полагает, что я дома, стало быть, мне надо бежать туда, чтобы он не стучал ко мне напрасно, чтоб напрасно не стучал, и не ждал, и не ушел. Возможно, я нужен ему как слушатель, так уже часто бывало. Ножи и ножницы я уберу позже; когда Иоахим пойдет в свой вечерний контрольный обход, все будет уже разложено по местам.