Учитель истории
Шрифт:
— Все вы мужчины такие — пока возможность есть, — вяло парировала Ана, однако слова Мниха на нее угнетающе подействовали, и она, тяжело вздохнув, села на огромный расписной диван, погрузилась в невеселые раздумья, которые, видимо, страшно одолевали ее в последнее время.
А Мних своим тоненьким слащавым голоском все напирал:
— Значит, в день юбилея и празднования твоей победы ты обязалась дать ответ?
— И это Вы знаете? — еще ниже склонила голову Ана.
— Знаю… Про каждый твой шаг знаю.
— И что Вы хотите? — глядя прямо в лицо Мниха, вскричала Ана. — Я уже немолода, и должна же, в конце концов, выйти замуж, родить детей, иметь для этого настоящего мужчину рядом.
Зембрия понял — последнее относится к нему, и
— А почему именно Стефан? Ведь вон сколько молодцов вокруг тебя увиваются, проходу тебе не дают!
— Гм, именно «увиваются», и все они «молодцы» — оголтелые отпрыски византийской знати… Так мне их титулы и богатства не нужны, сами об этом знаете. А Стефан, Вы правы, лучший среди худших. Но, по крайней мере, именно он, под моим влиянием, не дал расформировать гвардию Астарха, не дал посадить этих взорвавшихся моих земляков после недавно учиненного ими погрома, и… в конце концов, он овдовевший мужчина и, мне кажется, любит меня.
— Да, — так же язвителен голос Мниха. — Так любит, и такой «лучший», что, совратив свою племянницу, дочь покойного твоего жениха Христофора, он, дабы избежать скандала, выдал ее замуж за своего друга, твоего братца Бозурко, которого я зря излечил.
— Не смейте, замолчите! К этому и Вы причастны! — дрожа от ярости, вскочила Ана.
— Да, все плохое от меня, и может, я неправду говорю? — с пафосом продолжал Мних, тыкая в ее красивое лицо пальцем. — Ты-то вроде отказалась от брата, а видишься с ним. И продолжаешь его содержать, и он в благодарность — и тебя в это дерьмо толкает, за это сватовство у твоего уха по-братски шушукает, восхваляет друга Стефана, царской силой тебя стращает, а ты?
— Да, он царь! — совсем пунцовым стало лицо Аны, и от этого напряжения впервые заметил Мних разбежавшиеся мелкие морщинки вокруг ее, и в тревоге заманчивых, зеленовато-лиловых увлажненных глаз.
Мних вплотную подошел к ней и, осторожно тронув за локоть, совсем другим, заботливым шепотом на самое ухо:
— Ана, он не царь… скоро им не будет… И твоим мужем он, тем более, никогда не будет.
— Вы за этим ко мне явились? — уже навзрыд плакала Ана. — Вы не даете мне жить!
— Напротив, благодаря мне ты так живешь… и вообще, жива, — теперь он то ли по-отечески, то ли еще как, нежно обнимал Ану, гладил и с упоением, жадно вдыхал аромат ее золотистых волос, ее сказочно изящного тела.
— Что мне делать, как мне ответить? Ведь он царь, — не сопротивляясь, сквозь участившиеся всхлипы. — Ныне я повязана с ними в делах, и при отказе, ой, что будет?! … Ведь Вы правильно говорили: большие деньги — кабала; найдут, к чему придраться… даже посадить могут.
— Не волнуйся, не волнуйся, дорогая, — заботливо говорил Мних. — Как ни тяжело будет мне с тобой расставаться, а тебе срочно ехать надо; и не в ближний свет, в Египет… Вроде там нашлась твоя сестра Аза.
— Аза?! — позабытым счастьем блеснули глаза Аны, так это было лишь мгновенье, и вновь озадаченность отуманила ее взгляд. — Не могу, столько дел, да и за Бозурко пригляд нужен. … Велите ее доставить!
Зембрия отошел на несколько шагов, и, как он умел, ласково-внушающе:
— Ана, это непостижимо. Мы доставили тебе более сотни женщин со всех концов света. Думаешь, это просто и дешево?
— Зембрия, дорогой, — так же обходительна и Ана, — у меня ведь скоро юбилей, торжества, и…
— А сестра не важнее, — перебил ее Мних, и чтобы не было резко. — Тебе надо на время убраться. — И ставя точку в ее сомнениях. — Это последняя надежда — больше твою сестру искать не будем.
Как бы роскошь Константинополя ни повлияла на Ану, а любовь и память о сестре еще сохранились; правда, с трудом, но перевесили все остальное, уже кажущееся извечным, что называлось богатством, жизнью избранных и великих…
Что ни говори, а сознание — подвластная обстоятельствам стихия. И если раньше, прослышав, что где-то, пусть
В первые дни плавания Ана была просто в восторге. Из-за суеты дел она давно не была на море. И теперь, в разгар лета, погода была прекрасная, тихая, располагающая к покою и благодушию. А море было такое спокойное, прозрачное и освежающее, что она каждое утро и вечер, чтобы не загореть от нещадного солнца, и пока у гребцов отдых для еды, отплывала на маленькой лодке с гребцами-женщинами в сторонку, чтобы мужчины не видели, и наслаждалась в морской воде.
Первые заплывы ее разочаровали: не хватало дыхания, не было прошлых сил, и что самое непереносимое, она менее поворотлива даже в воде — ее гордость, тонкая, бывшая поистине осиной, талия, заплыла жирком, и хотя по вздохам лодочниц Ана понимала, что фигура ее до сих пор соблазнительна, но факт в другом — годы летят, и уже дают о себе знать. А сердце все еще молодо, и дабы наверстать прошлое, Ана с все возрастающим удовольствием устраивает долговременные заплывы, и гребцы уже отужинали и вновь тихонечко гребут, и уже ночь и звезды в небе, а Ана, чувствуя прилив сил, все плывет и плывет невдалеке от корабля, пока капитаны, беспокоясь, не начинают орать. И после таких заплывов сердце так бьется, что невозможно заснуть; и даже успокоившись, она о чем-то новом, потаенном все больше и больше как-то странно грустит, а меж грудями, чуть пониже, что-то нестерпимо сосет, требует, буквально горит нутро, и перед глазами почему-то не кто иной, а здоровый, крепкий, родной Астарх; и потом, незаметно под качку заснув, она слышит от него такие ласковые, нежные слова на чеченском языке, что пробуждается такая стихия чувств, что потом, даже днем это вспомнив, она сама себя смущается, краснеет, да этих ощущений не гонит, в мозгу обсасывает: радостно и приятно ей.
Так эта доселе неведомая блаженная воображаемая идиллия продолжалась недолго. Под все усиливающийся, порывистый, противный ветер с севера прямо по морю, сужая горизонт и омрачая все, даже воду, приплыли тяжелые непросветные тучи. А вслед за ними буря, перехлестывающие через корабль, слизывающие с палубы людей кромешные волны. И всюду вой, гром, пронизывающие все свирепые молнии. И женщины орут, плачут, до крови вцепившись онемевшими пальцами за что попало, молят пощады. И мужчины в панике, бессилии — швыряет корабль, как щепку; вот-вот опрокинется, из-под волны не вынырнет, ко дну пойдет.
И такой невыносимый кошмар более суток… А когда внезапно распогодилось, то обнаружилась приличная пробоина, и многих на корабле — нет, и второго корабля не видно, даже бревна от него и после не нашли.
Больше Ана не плавала; лодки снесло, да и море стало мутным, неспокойным, а главное, не освежающим, чересчур теплым, и акулы, раззадорив аппетит, шныряют вокруг корабля.
Гребцов не хватало, многие весла пообломались, шли медленно, тяжело. И погода стала несносной: днем жара, зной, влажность; и даже в тени Ана чувствует, как обгорает от ветра ее белоснежная кожа, и она кутается в шелка, а другой, более подходящей, хлопковой, одежды у нее нет, все смыло. А ночью очень прохладно, и эта роскошь еще хуже, она дрожит, и от дневного пота одежда противна, как глянец мерзка. А тут, надо же такому случиться, приснился ей Зембрия Мних, и после этого тоска, непонятная тревога, и даже хочет она для поддержания духа напустить на себя приятные ощущения — не получается; мрачный Мних перед глазами.