Учитель истории
Шрифт:
— К Вам приезжали из императорского дворца.
— Я больна! — крикнула Ана.
— Так и ответили, — был в прошедшем времени ответ, давая ей еще раз знать, что за нее все решают.
В течение нескольких дней она не спускалась на вызовы Мниха и пребывала в глубокой депрессии, когда Стефан сообщил, что больной впервые выпил бульон и может говорить.
Это стало оживляющим праздником. Лежащий Астарх слабо ответил на ее пожатие и даже по-родному улыбнулся.
— Ты теперь свободный человек, — сквозь слезы сообщила Ана.
— Свободным я буду только на Кавказе,
Они говорили на чеченском, обо всем, больше о печальном, и когда Мних предупредил — перенапрягать больного нельзя, Ана, зная, что больше поделиться не с кем, вкратце рассказала о своей беде.
— То, что на тебя все зарятся, — немудрено. То, что тебе это не по душе, — тоже понятно… Но пойми, Ана, что ни говори, а участь наша здесь — рабская… И как мне ни стыдно — иного выбора нет, и ты жертвенность наша, а это предложение надо воспринимать как счастье, как наше спасение.
После этого разговора Ане стало значительно легче, но на образ Астарха в ее душе легла значительная тень: «Рабство не прошло мимо», — делала она жестокий вывод. И тем не менее с нетерпением ожидала следующего дня, беседы с ним, его мнения, и вообще, ей хотелось говорить и слушать родную речь.
К ее радости, Астарх явно выздоравливал, был бодрее, и к тому же, хоть Мних их не понимает, но на сей раз отсутствует.
В этот раз они тоже вспоминали былое, да нет-нет и о будущем стали говорить, и когда Ана затронула вчерашнюю тему, на лице Астарха появилась странная гримаса; он жестом поманил ее наклонить голову и на ухо горячо прошептал:
— Этот доктор странный тип: то ли по-нашему понимает, то ли кто-то ему вчерашнее переводил.
Ана выпрямилась, мимикой и жестами показала больному — «говори», а сама на цыпочках двинулась к боковой потайной двери. Резко дернула, ввалилась… ахнула! В глубоком кресле, поедая виноград, сидит Мних, а за маленьким столиком, тоже в кресле, только с перевязанным ртом, в нарядной одежде, подчеркивающей болезненную бледность, сидит ее пропавший братец — Бозурко.
С волчьим визгом бросилась Ана к брату, так и не освободив рот, в нетерпении кинулась обратно, сходу ударила съежившегося Мниха и выцарапала бы ему глаза, если бы охрана не подоспела.
— Отпустите ее, — приказал Мних, и когда Ана бросилась к брату. — Не целуй, не обнимай его так, — отводил он ее от брата. — Охрана, да отведите ее… Ана!.. Да перестань брыкаться! — завизжал он. — Спроси у брата, всего три дня он здесь. А показать не могу, он после тифа. Карантин… понимаешь, тиф!.. Да, уже три месяца, как мои люди его в Македонии нашли. Там эпидемия тифа, и я специально послал врачей, чтобы его там лечили… А не сказал? Вдруг бы он умер?.. Это твое спасибо?! Нельзя его целовать!.. А потом к Астарху пойдешь?.. Унесите ее!
Несколько охранников негрубо, но жестко обхватили сопротивляющуюся Ану, буквально на плечах понесли наверх.
— А Аза где? Сестра где? — кричала она.
— Не знаю, клянусь, не знаю. По всему миру люди ищут, — следом, задыхаясь, семенил по лестнице доктор.
Радость объяла Ану, и она не хотела воспринимать карантин, но когда ей объяснили, что
И все-таки как изменчива и обманчива порой жизнь. То горевала Ана, и просвета не видала, и теперь жизнь будто в преддверии праздника. И вот-вот ей кажется, что и сестра найдется. И так уже Астарх сидеть может, и они втроем, то едят, то песни поют, то даже танцуют.
— Ана! Ты счастье наше! — часто восклицает Бозурко. — Я княжеский сын, стал рабом, чуть не умер, а теперь вновь брат царицы Византии… Да кто в такое поверит.
Астарх по этому поводу более сдержан; однако девичьим чутьем понимает Ана, что воспитанник отца, молодой, выздоравливающий воин Кавказа, ревнует ее, страдальческими искрами порой горят его глаза, и тогда Астарх становится сторонником для всех них непонятного немолодого Зембрия Мниха, который вроде и способствует царственному браку Аны и Христофора, и в то же время бесится от упоминания этого события.
Теперь Мних практически не может видеться с Аной с глазу на глаз, братья всегда рядом, и он, через евнуха, даже официально просит аудиенцию.
Нет, Ана устала от сцен Зембрия. По благословению брата и Астарха, при поддакивании Мниха она словно бы случайно встретилась в театре с женой Константина Еленой Лекапин и дала официальное согласие на брак. И с тех пор Мних сам не свой, почернел, ворчит, преследует всюду Ану, а застанет одну — целует руки, объясняется в любви, грозится всех Лекапинов истребить, а Христофора называет подонком.
— Поздно, — отвечает ему Ана, — и нечего моего суженого чернить… сами зачали это дело, а теперь… впрочем, все вы на одно лицо, разве что титулами и богатствами краситесь… Так теперь и я титулованной стану, и тогда взаправду «сиятельством» величать будете.
— Ана! Не позволю!.. Ну, побудь еще немного со мной, — жалобится доктор.
— Не могу, некогда, — вроде жалеючи отвечает Ана, и это правда — кто бы мог подумать, у нее на дела времени в обрез.
А дел в такой вроде короткий промежуток возникло столько, что она еле успевает. И что греха таить — позабыла сестру и прочие невзгоды — готовится к свадьбе, а до этого еще одно наиважнейшее мероприятие. Кто-то подсказал Лекапинам, и Константин это одобрил: еще до свадьбы княжну Хазарии солнцеликую красавицу Ану Аланскую-Аргунскую в честь победы на олимпиаде в Юстиниановском зале дворца объявят августой, причислят к высшему свету Византии.
Этот торжественный церемониал приурочен к большому празднику, и помимо византийской знати, будут приглашены послы и гости из других стран. Эта церемония — настоящий спектакль, где каждому отведена своя роль; и если у Аны главная, то не меньшее участие примут в нем «дядя» и «тетя» Аны — Радамист и Артемида; и здесь же должны присутствовать ее братья — Бозурко и Астарх. И посему вся родня должна выучить свои роли, правила византийского дворца, этикет и манеры, не говоря уже о костюмах, кои не должны отличаться от роскоши присутствующей знати.