Угловые

Лейкин Николай Александрович

— А ты хороша жилица, Марья Потаповна! — вскричала она. — Не жилица ты, а каторжница, мошенница и даже еще хуже! Чего ты на дрова-то прошеніе подавала? Зачмъ? Съ какой стати? Что-бы мн ногу подставить, что-ли? Вдь ты на мой номеръ квартиры подавала прошеніе, подлая? Теб повстка пришла, теб дали дрова, а мн теперь черезъ это самое не дадутъ.

— Полно. Отчего такъ? Вс получатъ, — виновато сказала Марья.

— Врешь. Всего только на одно прошеніе въ каждую квартиру дрова выдаютъ. Или ты хозяйка, или я… Выдали теб,- не выдадутъ мн. А я тоже подавала и теперь буду при пиковомъ интерес. Углятницы только хозяйкамъ дорогу портятъ! Чмъ-бы уважать да почитать

хозяекъ, он имъ ногу подставляютъ. Ладно! Вызжай, коли такъ, изъ угла. Да чтобы и хахаля твоего здсь духу не было. Слышишь?

— Ну, что-жъ, съдемъ. Не казисты твои тутъ департаменты, — отвчалъ хозяйк Михайло.

— Да вдь я у твоей халды что-нибудь изъ вещей за ейный долгъ удержу.

— Ну, это еще мы посмотримъ! Одвайся, Марья, и бги за дровами. Ступай. Нечего ей отвчать. Я отъ ней и одинъ отругаюсь, — сказалъ Марь Михайло, видя, что та тоже хотла что-то возразить.

Марья накинула на себя кацавейку и выбжала изъ квартиры.

III

Перебранка о дровахъ продолжалась. Квартирная хозяйка, вдова крестьянина Кружалкина, «настоящая вдова», какъ она себя называла въ отличіе отъ тхъ вдовъ, которыя у ней жили въ углахъ подъ кулакомъ друга милаго, ругала Михайлу и пьяницей, и лнтяемъ, и лежебокомъ. Михайло въ свою очередь выливалъ потокъ упрековъ и брани. На сторону квартирной хозяйки стали и ея жилицы и тоже порицали Марью за обманное полученіе дровъ, и въ особенности отличалась Матрена Охлябина, славившаяся разными срывками съ благотворительныхъ обществъ и отдльныхъ лицъ, мать четверыхъ дтей, двоихъ изъ коихъ она успла уже пристроить въ пріюты, а на двоихъ то и дло получающая разныя милости въ вид сапогъ, одежды, калошъ, валенокъ, и т. п.

— Ну, а ты-то чего, Анна Сергвна, птушишься! Ты-то чего? — крикнулъ на Охлябину Михаило. — Сама-то ты правильная, что-ли? За правильное житье милости-то съ благодтелей получаешь, что-ли? Ужъ кто-бы говорилъ, да не ты. Вся ты на обман.

— Я на обман? Я? А ты докажи! Что я обманно получаю? — взвизгнула Охляблина и подбоченилась.

— Да нечего и доказывать. Кто себя въ прошеніяхъ вдовой называетъ? Ты. А какая такая ты вдова? Кто внчалъ? Когда? Внчалъ, можетъ статься, лшій вокругъ ели, а черти пли, такъ это, братъ, не считается.

— Ахъ, это-то? Такъ это нешто я? Это писарь. А сама я неграмотная.

— Врешь! Сама ты неграмотная, а вдь языкъ-то твой. Я слышалъ, какъ ты ему сказывала: вдова крестьянка такая-то. И хоть-бы взять дтей… — доказывалъ Михайло. — Ты теперь везд пишешь въ прошеніяхъ: «обремененная четырьмя младенцами»… Гд у тебя четыре? Гд? Вдь ужъ двое пристроены… А ты все по старому счету, да по старому…

— Врешь! У меня два племянника отъ сестры есть. Я имъ помогаю. Одинъ въ деревн, а другой въ ученьи у сапожника. Онъ въ ученьи безъ одежи. Я на него бльишко стираю. Нынче рубашенку ситцевую дала, штанишки изъ спорка стараго перешила. Отъ себя урываю да ему даю. Нтъ, ужъ ежели по закону-то считать, то мн нужно въ прошеніяхъ обозначеніе длать, что шестерыхъ дтей, а вовсе не четверыхъ. Племянники мои крестники мн. Да… И тому-то, что въ деревн у родныхъ, проживаетъ, я нтъ, нтъ да и пошлю какую ни на есть тряпку на рубашенку.

— Ну, брось… Не стоить разговаривать, — остановилъ ее Михаила. — Умная ты женщина для себя, такъ нечего теб и другихъ попрекать за то, что он для себя стараются. Дрова городскія и выдаются о, чтобъ бдныхъ людей обогрвать.

Но тутъ изъ кухни выставила голову Кружалкина и воскликнула:

— А твоя подстега Машка

кого будетъ обогрвать? Кого? Ну-ка, скажи! Мелочного лавочника? Такъ больно густо это для него, толстопузаго.

— Брысь! — крикнулъ на хозяйку Михайла и показалъ кулакъ,

Къ полудню привезли дрова. Съ дровами явилась и Марья. Она вошла ропщущая.

— Ну, ужъ и дрова! Только слава, что дрова! Одн палки да и т сырыя, — говорила она. — Выдаютъ по полусажени, а нешто это полсажени? Доброй восьмушки нтъ, а то и больше. Ужъ я ругалась-ругалась на дровяномъ двор, чтобы прибавили — ни съ мста. Дровяникъ мошенникъ.

— Ну, даровому коню въ зубы не смотрятъ, — снисходительно сказалъ ей Михаила. — Сдала половину лавочнику?

— Сдала. За восемь гривенъ взялъ. Вотъ теб и селедка… Вотъ теб и гривенникъ на пузырекъ. Гривенникъ деньгами у него, у подлеца, вымаклачила теб на пузырекъ. Можешь опохмелиться.

Марья подала Мюайл селедку, завернутую въ срую бумагу, и два мдныхъ пятака.

— Вотъ за это спасибо. Ай да Машка! Молодецъ! — похвалилъ ее Михайло. — Слышь… — шепнулъ онъ Марь. — Я думаю, половину-то дровъ не отдать-ли Кружалкиной за полтину серебра въ уплату за уголъ? Все-таки хозяйка. Ну, ее къ лшему!

— Ну, конечно, отдадимъ, — согласилась Марья. — Что теб портерщикъ? А тутъ только свары, да дрязги.

Марья пошла пошептаться съ Кружалкиной, и та согласилась, но все-таки выторговала себ гривенникъ, принявъ четверть сажени дровъ за сорокъ копекъ.

Михайло, между тмъ, сбгалъ за водкой въ казенку, и они принялись обдать.

— Пиши сегодня прошеніе о сапогахъ-то для Васютки, — сказалъ Марь Михайло. — Я вотъ высплюсь посл обда, такъ напишу теб.

— Да хорошо, хорошо, — говорила Марья, радуясь, что Михайло въ благодушномъ состояніи и не ругаетъ ее. — А ужъ писать на сапоги для мальчика, такъ написать и о себ прошеніе въ Думу. Тамъ передъ праздниками, кром дровъ, даютъ и на уголъ бднымъ людямъ, уплачиваютъ и въ мелочную лавочку, кто задолжавши. Надо только у Охлябихи спросить, какъ это длается.

— Сейчасъ я съ ней поругался насчетъ дровъ, — сообщилъ Михайло, — Ну, да ладно… Какъ-нибудь рюмочкой задобримъ. Здсь въ посудин малость осталось. Анна Сергевна! — крикнулъ онъ сосдк Охлябиной, и когда та пришла, сказалъ ей, наливая рюмку. — На-ка, выкушай остатки. Говоритъ, остатки сладки, а у насъ дло къ теб есть. Какъ, умница, писать насчетъ сапоговъ-то? Хочетъ она вотъ для Васютки.

— Да очень просто. Общество такое есть. Сейчасъ я дамъ писулечку… У меня записано, — отвчала Охлябиха, выпила налитую ей рюмку водки, поблагодарила и отерла губы рукавомъ. — Потомъ прідетъ барыня или баринъ… Спросятъ, какъ и что… Прямо говорите, что вдова, трое дтей… «Ушли, молъ, они въ училище или за щепными на постройку». Паспорта не спрашиваютъ. Ну, и готова карета. Выдадутъ записку въ лавку, чтобъ дали сапоги… Васютка сходитъ, примритъ, возьметъ — вотъ и вся недолга.

Охлябиха сходила къ себ въ сундукъ и принесла замасленную записку, на которой былъ написанъ титулъ общества, выдающаго бднымъ сапоги и одежду.

— Ну, спасибо, милая, спасибо теб,- поблагодарилъ ее Михайло и прибавилъ: — Вотъ ты за дрова-то ругалась, а сама на дровяныя деньги винцомъ попользовалась. Видишь, какъ хорошо. Да и еще тебя попотчуемъ, когда сапоги получимъ.

Охлябиха присла на стоявшій около кровати Марьи деревянный красный сундукъ и благодушно стала разсказывать, какъ хорошо о бдности публиковаться въ газетахъ., что молъ, такъ и такъ, бдная вдова съ четырьмя малолтними дтьми, страдающая ревматизмомъ.