Угловые

Лейкин Николай Александрович

— Ужъ лучше этого, двушка, и не бываетъ. Особливо ежели передъ праздниками, — повствовала она. — Я видла, когда одну бабеночку опубликовали. Со всхъ сторонъ ей посыпалось. И жаренымъ, и паренымъ посыпалось. И деньгами, и вещами. Вотъ ужъ тутъ никакихъ прошеніевъ не надо. Лучше всякихъ прошеніевъ. И конфеты, и игрушки дтямъ… Право слово… Однихъ леденцовъ столько нанесли ей, что потомъ вс сосди ейныя недлю цлую чай пили съ леденцами вмсто сахару. Хорошая это вещь, но только трудно добиться этого… Ужъ я какъ старалась, какъ старалась —

и ничего не могу. Главная статья, что у меня писаки-то газетнаго знакомаго нтъ. Вотъ бда… А такъ подавала я прошеніе въ газеты, во многія газеты прошенія подавала, деньги на прошенія потратила, а толку никакого. Не печатаюсь да и что ты хочешь!

Михайло задумался.

— Знавалъ я одного писателя… Въ угловой трактиръ онъ ходилъ, въ нашъ трактиръ, — припоминалъ Михайло. — Вотъ разв его розыскать и попросить? Но гд его розыщешь?

Онъ полъ, свернулъ изъ остатка табаку и бумаги такъ называемую «собачью ножку», закурилъ и завалился на койку отдыхать.

Марья стала вязать чулокъ.

— Чего ты на работу-то сегодня не пошелъ? — спрашивала она Михайлу. — Вдь звали тебя на сломку дома.

— Ахъ, не по мн эта работа! — отвчалъ Михайло. — Нтъ у меня ни кожаныхъ рукавицъ, ничего нтъ. А такъ руки мерзнутъ. Да рукавицы можно-бы и достать, а работа-то не по мн. Ну, что надсажаться? А вотъ если выйдетъ куда мсто въ швейцары — это я съ удовольствіемъ. Это я могу.

— Далось теб это: въ швейцары!

— А что-же? Не трудная должность, хорошая должность.

Михайло сталъ засыпать.

IV

Посл двухъ часовъ дня явился изъ городского училища Васютка, сынъ Марьи, торговецъ счастьемъ на мостахъ. Это былъ тщедушный, захудалый мальчикъ лтъ двадцати, блокурый, малокровный, съ красными золотушными слезящимися глазами. Одтъ онъ былъ плохо, въ потертое пальто съ короткими рукавами и рваную шапку съ большой головы.

— Мамка, я сть хочу… — проговорилъ онъ, даже не поздоровавшись съ матерью.

— Дуракъ, да отчего-жъ ты не купилъ себ чего-нибудь въ лавочк. Вдь я оставила теб вчера отъ продажи твоего счастья гривенникъ. Да поди, ты самъ еще сколько-нибудь утаилъ, — равнодушно отвчала Марья, катая на скалк на стол ручнымъ валькомъ грубое блье и производя въ квартир грохотъ. — Что-жъ я теб, дураку, теперь дамъ? У меня ничего нтъ. Да и денегъ нтъ. Куда-же ты двалъ гривенникъ? Вдь подзакусить въ школ теб даютъ. Я выпросила теб дармовые завтраки у учительницы.

— Мамка, похлебать-бы чего…

Мальчикъ сдлалъ просительную гримасу и утеръ красной отъ холода рукой мокрый, тоже красный носъ.

— Похлебать… Вишь ты, какой! Я сама сегодня не хлебала. Возьми вонъ, тамъ на подоконник горбушка полублаго осталась.

— Горяченькаго-бы чего-нибудь, мамка… — сказалъ Васютка, схвативъ, горбушку.

— Горяченькаго… Погоди, вотъ дяденька Михайло проснется, такъ чай пить будемъ.

— Да

я не сплю… — откликнулся съ койки Михайло, потягиваясь. — Гд тутъ спать, коли ты валькомъ возишь! Мертваго разбудить можно.

— Ну, вотъ погрызешь хлбца, такъ и бги въ трактиръ за кипяткомъ для чаю, — сказала сыну Марья. — Копйку я дамъ. Но куда ты вчерашній гривенникъ свой двалъ? — допытывалась она.

Мальчикъ молчалъ и жевалъ хлбъ.

Поднялся Михаила и слъ на койку.

— Куда ты гривенникъ двалъ, пострленокъ? Отвчай, коли мать тебя спрашиваетъ! — строго и заспаннымъ голосомъ повторилъ онъ вопросъ, обращенный къ Васютк.

Васютка огрызнулся.

— А теб какое дло! Что ты за указчикъ? — сказалъ онъ.

— А! Ты еще грубить? А хочешь тряску? Хочешь, я выволочку съ поволочкой теб задамъ?

— Не смешь!

— Я не смю? А вотъ я теб покажу, поросенку!..

Михайло поднялся съ койки, выпрямился во весь ростъ и двинулся на Васютку.

— Ай, дерется! Михайло дерется! — завизжалъ Васютка и перебжалъ въ другой конецъ комнаты.

— Оставь! — остановила его Марья, протянувъ валекъ.

— Чего оставь? Какъ ты смешь мн препятствовать! — закричалъ Михайло и вышибъ, изъ рукъ Марьи валекъ.

— Мой сынъ, а не твой.

— Такъ зачмъ-же онъ грубить? Сейчасъ допытай его, куда онъ гривенникъ двалъ, а нтъ, я теб и второй глазъ подправлю. Ну? Что теб этотъ кулакъ приказываетъ?

Михаила поднесъ къ носу Марьи кулакъ. Та суетилась.

— Только ссоры да дрязги изъ-за тебя, чертенка… — слезливо обратилась она къ Васютк. — Куда ты, дьяволенокъ, двалъ гривенникъ? У тебя и отъ третьяго дня долженъ оставаться еще пятіалтынный. На пряникахъ и на леденцахъ пролъ? Сказывай, куда длъ?

Васютка плакалъ.

— Куда… Я двугривенный на звзду спряталъ, — слезливо говорилъ онъ.

— На какую звзду, дьяволенокъ? — допытывался Михайло.

— Теб не буду говорить. Скажу только мамк. Что ты мн? Ни кумъ, ни брать, ни сватъ. Только деньги отъ насъ отбираешь, — пробормоталъ сердито и сквозь слезы Васютка и перебжалъ еще въ боле дальній уголъ отъ Михаилы.

— Какова анаема треклятая! — заоралъ Михайло. — Нтъ, ужъ какъ ты хочешь, а я его оттаскаю.

Онъ ринулся къ Васютк. Тотъ завизжалъ еще громче и ползъ подъ кровать. Михайло нагнулся и сталъ тащить его за ногу. Марья подскочила къ Михаил.

— Побей лучше меня, а его не трогай. Лучше меня, — говорила она, держа Михаилу за руку.

— На вотъ, волчья сндь, коли напрашиваешься! Получай! — крикнулъ Михайло и такъ пихнулъ кулакомъ Марью въ подбородокъ, что та навзничь опрокинулась на койку.

— Убилъ! Убилъ, мерзавецъ! Ни за что убилъ!

Изъ другой комнаты выскочили жильцы и жилицы. Бородатый портной, въ оловянныхъ очкахъ, съ ремешкомъ на голов, и съ нитками на ух, въ жилетк и опоркахъ на босую ногу, говорилъ, стоя въ удивленіи: