Уха в Пицунде
Шрифт:
— Но хлеб-соль обязательно?
— Обязательно.
Мы захватили с собой фотографа газеты Жана и вышли из редакции в предвечернюю тишину города. Это была минута, когда полдневная жара спадала, но вечерней прохлады ещё не было. В кофейнях раскалялся крупнозернистый песок в жаровнях, официанты выносили на тротуар стулья. Открывались магазинчики и ларьки. Оживали фотографы под пальмами. Набережная заполнялась разомлевшими на пляже отдыхающими.
— А что это у вас пиво по разной цене? — спросил я. — Вот в этой бочке — двадцать копеек,
— А ты попроси Вовку взять пивка! — захохотал Жан. — Ему бесплатно нальют.
— Пошёл ты… — Володя обиженно отвернулся.
— Ладно, сиди, — смилостивился Жан, — мы сами возьмём.
— А в чём дело? — спросил я, уставясь на бочки.
Бочки, как и пиво в них, были одинаковыми, это я заметил в первый же день.
— Вовке к бочкам нельзя, — сказал Жан, — морду набьют.
— Я им сам набью, — пробурчал Володя.
— За что в морду-то? — поинтересовался я.
— Да Вова написал про эти бочки, — захихикал Жан, — а они сказали: придёт пить пиво, набьём морду.
— А милиция? — возмутился я.
— Какая милиция… — Володя махнул рукой. — Пошли лучше «Шушхуны» выпьем.
— Тебе и «Шушхуны» не дадут, — сказал Жан. — Мафия.
— Ну ты возьми! — психанул Володя.
— Мне тоже не дадут, — перестал смеяться Жан. — Все знают, что я из газеты.
— Я куплю, — сказал я.
Продавец видел, что я из компании газетчиков, но четыре бутылки игристого вина по три рубля за штуку всё же выдал. Вид у меня был отнюдь не местный, а курортников в Сухуми уважали.
Мы выпили по стакану вина.
— Вовка, может, всё-таки пивка возьмёшь? — сказал Жан, снова предлагая компании повеселиться.
— Ты лучше про яйца расскажи, — огрызнулся Володя.
— Какие яйца? — посмотрел я на Жана.
— Какие-какие — свои! — выкрикнул Володя, прикуривая дрожащими руками сигарету. — Ну, расскажи, какой ты у нас вундеркинд.
— А что? — пожал плечами Жан и наклонился ко мне. — Слушай, сколько у тебя яиц в мошонке?
— Два, — растерялся я.
— Вот именно, — удовлетворённо кивнул Жан. — А у меня, наверное, десять. Кончить, понимаешь, не могу, совсем. Хирург сказал — операцию надо делать.
Я во все глаза смотрел на него. Неужто такое бывает?
— Бывает, — подтвердил Володя. — Пощупать давал. Но кончить ты не можешь не от этого. Пьёшь много.
— Слушай, какое «пьёшь»? — выпучил глаза Жан. — Две-три бутылки в день — разве это «пьёшь»? Хирург сказал: уникальный случай, нужна операция.
— А стоит нормально? — наконец пришёл я в себя.
— Как дубина! — подскочил Жан. — Хочешь, покажу?
— Не надо, — испугался я. — Верю.
— Удалять надо, — снова сел Жан. — А этот про пиво написал и думает — памятник ему поставят. Прирежут тебя ночью — будешь знать.
— Почему прирежут? — заволновался Володя. — В милиции дело не открыто. Сказали: появятся дополнительные факты, тогда откроют.
— И
— Подумаешь! — фыркнул Володя и залпом допил оставшееся в стакане вино.
— Показать, как я снимаю? — достал из конверта фотографию Жан.
Я эту фотографию видел, но ещё раз с удовольствием на неё посмотрел. Знаменитый армянский актёр Фрунзик Мкртчян со скорбной миной держал в руках большой портрет не менее знаменитого грузинского актёра Вахтанга Кикабидзе, который на этом портрете ржал, как лошадь, выставив все свои выдающиеся тридцать два зуба.
— Знаешь, я с ними выпивал, как с тобой, — доверительно сказал мне Жан. — Два… нет, четыре раза! Приезжают в Сухуми — и сразу звонок: Жан, ты где? Приезжай, дорогой, выпьем!
Пока я разглядывал фотографию, к нашему столику подошли Игорь и Виталий, друзья моих друзей, а значит, и мои друзья. Рабочий день в Сухуми заканчивался, начиналась жизнь.
По набережной уже дефилировала нарядная толпа. Море, весь день лениво ворочавшееся между сваями пирса и волнорезами, утихло. Густеющий воздух наполнился ароматами кофе, водорослей, шашлыков и чебуреков. Остро запахли крупные цветы магнолии, под которой мы сидели. Зажглись огни ресторана на горе, похожие на огни маяка.
Мои друзья высматривали девушек на набережной с видом объевшихся грифов-стервятников: вот она, добыча, гарцует, скачет, мелькает соблазнительными ножками, но взмахнуть крыльями и рвануться к ней нет сил — обожрались. Лишь медленно поворачивались шеи, мерцали из-под плёнки век глаза, раскрывались, втягивая питьё, клювы. Мне после двух недель в Гантиади, где в маленькой комнатке с ужасно скрипучими кроватями я наконец-то понял, что лодка любви разбивается именно о быт, тоже не хотелось летать, и над столиком царил тот благостный покой, который называется ангельским.
Я умиротворённо размышлял, как хороша всё же сухумская жизнь. Жан — армянин, Игорь — грек, Виталий — абхазец, Володя наполовину мингрел, наполовину русский, я вовсе из Беларуси, но все мы братья, одинаково мыслим, одинаково чувствуем, на одном языке говорим.
— Жан, ты курицу когда-нибудь резал? — интересуется Володя.
— Конечно, резал.
— У неё внутри тоже яиц много. Знаешь, ма-аленькие такие…
— Смотри, смотри! — подскакивает Жан. — Вон твоя жена пошла, с длинным парнем!
— Где? — покрывается пятнами Володя.
— Да вон, вон! Анаида, иди к нам! Что ты в него вцепилась?
— Слушай, курицын сын, — облегчённо откидывается на спинку стула Володя, — она и не похожа на Анаиду. Так, чуть-чуть…
— А я говорю — Анаида. Сбегай домой, проверь. Мамой клянусь, Анаида прошла. И парень видный, не чета тебе.
Все смеются.
Поздно вечером я оказался у Володи дома. Мы выпили бутылку коньячного спирта, настоянного на грецких орехах.
— Где взял спирт? — спросил я.