Уха в Пицунде
Шрифт:
— Ничего, — сказал Николай, — мы тоже пару стратегических ракет припрячем и как трахнем…
— По Москве! — гоготнул собрат.
— Зачем? — повернулся к нему Николай. — По Вашингтону можем.
— Он поэт? — навис надо мной, как гора, кто-то из патриархов грузинской литературы в «адидасовском» спортивном костюме, не менее белоснежном, чем штаны Тамары, и показал на незалежника.
— Определённо! — сказал я.
— Ви тоже поэт? — продолжал деликатно расспрашивать патриарх.
— Я прозаик.
— Слава Богу! — Он торжественно пожал мне руку. — Нэ люблю
Я хотел было сказать, что среди моих знакомых есть несколько достойнейших людей, и при этом поэтов, но патриарх уже величаво удалялся к морю.
Темнело. В густеющем небе проступали бледные звёзды. Я вдруг вспомнил огни, звуки и запахи вечерней сухумской набережной, равных которой нет во всём мире. А сам Сухуми представился мне красавцем кораблём, выплывшим из мглы веков и пришвартовавшимся к лесистой горе. Пассажиры корабля высыпали на берег, расположились под смоковницами, оплетенными виноградной лозой, подняли кубки и запели песню. Корабль ждал, когда они допоют, чтобы отплыть в следующий век, в следующее тысячелетие… Вот-вот должен был раздаться гудок, скликающий пассажиров на борт.
С того дня, как мы варили уху на поросшем тростником пицундском берегу — волнующие запахи пряностей витали в воздухе, искрилось вино и низкие звёзды сияли над головой, — с того дня прошло много времени.
Александр, мой дагомысский друг, всё-таки получил в американском посольстве карту беженца и живёт сейчас под Бостоном. Купил в рассрочку дом с бассе йном, работает таксистом и вполне доволен свободной жизнью в свободной стране. Как он рассказал мне по телефону, бассейн на зиму он законсервировал сам, отказавшись от услуг фирмы. Неделю закачивал автомобильной “лягушкой” воздух под плёнку, но сто долларов сэкономил. Такси он пока арендует на соседней улице, однако в этом или в следующем году предполагает купить новую машину тысяч за десять — и тогда развернётся по-настоящему.
Володя после известных всем событий эмигрировал из Сухуми в Сочи. Наверное, испугался своего полумингрельского происхождения и сбежал, бросив квартиру и должность то ли завотделом, то ли заместителя главного редактора газеты. Сейчас работает в сочинской газете корреспондентом, — и случается ли ему бывать на хлеб-соли, мне неведомо.
А Жан умер. Не знаю, сделали ли ему операцию, превращающую его из уникума в обычного человека, но умер он от сердца, не дожив и до сорока.
Что белоснежный корабль, некогда пришвартовавшийся к лесистой горе на берегу моря и называющийся Сухуми? Корабль получил большие пробоины, но пока не затонул. Впрочем, все мы рано или поздно утонем в океане времени, вернёмся в той самое тёплое солёное лоно, из которого когда-то вышли.
«Золотая свинья»
Небольшой отряд вооруженных верховых подъехал к охотничьему замку графов Тышкевичей в первый день коляд.
Прижимал непривычно сильный для этих мест мороз. Под слепящим солнцем пуща за рекой сверкала замком из сказки. Грузными башнями стояли
С мелодичным звоном стреляли над головой сухие ветки. Верховые ежились на понурых крестьянских конях, тревожно озирались на каждый морозный выстрел из пущи. Топотали кони, скрипели полозья дровней, которые тащились в хвосте отряда, выбивало из глаз слезу низкое, едва-едва над верхушками елей, солнце.
От Першая до замка было километров десять, люди и кони устали.
— Замок, — наконец остановил коня передний всадник, бывший егерь Безручка.
Вереница верховых сбилась в кучу.
Комиссар в шапке-магерке, из-под которой торчали курчавые волосы, малорослый даже на коне, повел крючковатым носом:
— Замок?
— Он самый.
Комиссар суетливо содрал рукавицы, расстегнул шинель, засунул под мышки онемевшие руки.
— Как бы не отморозить… — вынул он из стремян ноги, поболтал ими.
— В замке отогреемся! — хохотнул кто-то.
— Граф здесь? — повернулся к Безручке комиссар.
— Где он денется… Да вы сами увидите, что он за граф.
Комиссар посмотрел близорукими глазами ему в лицо, хотел еще что-то спросить — и махнул, скривившись, рукой:
— Ладно, езжай вперед, мы за тобой…
Кони потрусили к жилью. Завизжали петли ворот.
— Разбежались, — усмехнулся Безручка. — Тут уже дворни совсем мало осталось, один конюх и эта… хозяйка.
— А почему он сам остался? — поднял узкие плечи комиссар — и забыл их опустить. — Мог вместе с немцами или поляками.
— Сейчас увидите, — хмыкнул егерь. — Ему беги не беги — одна холера. А вам надо нос снегом растереть. Или шерстью.
— Что?.. — схватился за нос комиссар.
— Кончик побелел, на таком морозе не диво. Лес стреляет — значит, самый мороз.
Комиссар стал тереть нос рукавицей, со злостью разглядывая замок. Двухэтажное строение из красного кирпича блестело множеством окон. Широкие каменные ступени, заметенные снегом, восходили к высокой двери с бронзовыми ручками. По обеим сторонам ее львы с оскаленными пастями. Черепичная крыша вровень с кронами сосен. Всего два этажа, но высокое здание. Из одной трубы вьется дымок.
От мороза тело задубело с головы до пяток, но комиссар все медлил окунуться в тепло жилья.
— Роскошно жили, а, Безручка? — сузил он глаза.
— Дак ведь граф.
— Пошли.
Сразу громко заговорили люди, один из них кинулся по ступеням, стал стучать в дверь руками и ногами. Замок молчал, равнодушно глядя на людей холодными окнами.
— Может, окна высадить? — рванул с плеча винтовку детина в опорках, комиссар до сегодняшнего дня его никогда не видел.
— Отставить! — поднял руку комиссар.
И тут распахнулась половинка окна над входом, показалась простоволосая женщина.
— Вон там вход, там! — показала женщина рукой. — Парадный вход заколочен!..