Уха в Пицунде

Кожедуб Алесь

Бычки толпились лишь в устье ручья, три метра в сторону — тишина и покой. Я вытащил ещё штук пять, смотал спиннинг и пошёл к Петровичу.

Тот сильно обрадовался червям, на бычков не захотел и смотреть.

— Хорошие бычки, — сказал я. — Крупные.

— Не, я барабульку, — отвернулся Петрович. — На море надо ловить морскую рыбу.

В Доме отдыхала моя старинная студенческая знакомая Тамара, писательская дочка. Между прочим, когда-то она была подругой Александра из Дагомыса. Её муж Николай был строителем, но не пил

вина, что, согласитесь, было очень странно. Не видел я его и на пляже среди загорающих или картёжников. Вероятно, ему было не по себе рядом с писательской братией, и он то уходил с женой в горы, то уезжал в Гагру.

— Бычки? — оживился он. — А у тебя леска есть?

Я дал ему крючок, грузик и леску, и с этого дня Николай с утра до вечера с коротким перерывом на обед торчал в устье ручья. В пол шаге за его спиной маячила верная жена в белых брюках, воздушной блузке и широкополой шляпе.

Николай заполнил солящимися бычками ванну, завесил ими лоджию — и всё равно их некуда было девать.

— На кухню отдай, — посоветовал я.

— Зачем? — покосился на меня Николай.

— Поджарят.

— Если ты стесняешься, — подала голос Тамара, — я могу отнести.

— Не надо.

Мы с Тамарой переглянулись. Я подумал, что она хочет спросить о моём дагомысском друге, и не ошибся.

— Ты давно видел Сашу?

— В прошлом году.

— И как он?

— Нормально. В Америку собирается.

— В Америку?! — ахнула Тамара.

Я покосился на окаменевшую спину Николая. Никогда бы не подумал, что спина может выражать одновременно боль, отчаяние и угрозу.

«Может, не надо?» — спросил я взглядом Тамару.

«Надо!» — сверкнула она глазами.

— Попросил в американском посольстве статус беженца, — вздохнув, сказал я.

Спина презрительно шевельнулась.

— Бедненький! — Тамара прижала ладони к раскрасневшимся круглым щекам, вместе с бюстом эти щёки когда-то очень высоко ценились. — Кто его преследует?

— Общество, надо думать, — сказал я. — Он ведь, во-первых, журналист, а во-вторых, еврей. Или наоборот.

— А-а…

Тамара задумалась.

— Всё равно он хороший, — наконец сказала она, что-то для себя окончательно выяснив.

— Я с плохими не дружу, — согласился с ней я.

Николай вытащил бычка и бросил его через плечо.

— Мелкий.

Тамара подобрала рыбу и брезгливо положила её в полиэтиленовый пакет. Судя по спине, назревал взрыв, и я решил разрядить обстановку.

— Ну, как вам наш Дом творчества? — весело спросил я.

— Ой, чудесный! — всплеснула руками Тамара.

— Дерьмо, — процедил Николай.

Я озадаченно посмотрел на его спину. Мне пицундский Дом творчества нравился.

— Хуже, чем в Коктебеле или Дубултах? — уточнил я.

— Хуже.

— А ты там не был, — сказала Тамара.

Николай дёрнул плечом, будто отгоняя от себя надоедливую муху.

— Наша белорусская

колония решила устроить сегодня пикник на берегу моря, — сменил я тему разговора. — Нам велено наловить рыбы.

— Полная ванна, — буркнул Николай.

— Чего? — не понял я.

— У нас полная ванна солёных бычков, можем всех накормить, — расшифровала жена.

— Да не, рыба нужна для ухи. Уже и котёл на кухне выпросили.

— Это другое дело. — Спина Николая приобрела нормальный вид.

Соревнуясь друг с другом, за час мы натаскали килограмма три бычков. Тамара, умница, болела за мужа.

— В Америке, небось, таких нет, — сказал я, когда Николай передавал ей особенно крупного бычка.

— В Америке и мужиков таких нет, — прильнула она к мужу, не боясь запачкать белоснежные штаны.

— А что это у вас рыба клюёт, а у меня нет? — услышали мы вдруг сердитый голос.

Известный московский поэт негодующе смотрел на нас. В руках у него было длинное удилище.

— Рыба дураков любит, — сказал Николай.

От неожиданности я чуть не выронил спиннинг.

Поэт матюгнулся, смотал удочку и ушёл.

После ужина мы компанией человек в пятнадцать отправились на заросший высоким тростником берег моря. Песок, тростник, похожий на бамбук, море, — в этом было что-то инопланетное. Самым трудным оказалось найти хворост для костра. Николай взял костёр на себя, и я не мог нарадоваться, глядя, как он распоряжался писателями и их жёнами.

Белорусы, надо сказать, и здесь остались верны себе: были бы руки, остальное само сделается. Приволокли здоровенный котёл, разожгли костёр, почистили рыбу, засыпали в уху специи из разноцветных колбасок, в изобилии продающихся на рынке, и на запах ухи потянулись сначала бродячие собаки, затем и писатели, гуляющие поблизости.

— Может, не такое уж и дерьмо Дом творчества в Пицунде? — подмигнул я Тамаре.

— Это он с испугу, — вздохнула Тамара. — Давно я Сашеньку не видела… Такой же гад, как и мой.

— Отчего же гад? — отхлебнул я из стакана вино. — Не хуже прочих.

— Лучше прочих, но гад. Что его в Америку понесло?

— Жизнь.

Мы помолчали.

— За щиру и незалежну Украину! — выкрикнул один из собратьев по перу, стоящий рядом. — Геть всих москалив с батькивщины!

Две поэтессы, мои землячки, зааплодировали.

— И с вашей земли геть! — грозно посмотрел на них оратор.

— Да, да, живе Беларусь! — закивали они. — Мы за незалежность!

— А если в Крыму не захотят незалежности? — спросил я.

— Перестреляем, як бешеных собак! — уставился на меня красными глазами самостийник. — Черноморский флот забираемо, одну подводную лодку, дивчата, отдадимо вам. Нехай плавает по болотам Полесья и бьёт москалив…

Девушки сконфуженно захихикали. У людей моря, подлодки, запорожцы, пишущие письмо турецкому султану, — а у них болото.