Уха в Пицунде
Шрифт:
Сизый дымок мангалов, дразнящий запах жареного мяса, мальчик, едущий в Тамбов, — это уже был другой Коктебель.
Но я его все равно любил. И не я один. Дарья, моя знакомая, как-то пожаловалась:
— Через неделю я их уже ненавижу, эти шашлыки. Все, говорю, больше сюда ни ногой. В Испанию поедем. А в феврале начинаю ныть, как ненормальная: «Ну когда, ну когда мы поедем в Коктебель!..»
Я, слушая ее, смотрел на море. Оно было обычным. Грязноватое у берега, темно-синее вдали, под Карадагом черного цвета. Макушку Лысой горы закрывала тяжелая
— Да, — сказал я, — вконец испортили курорт. Встретил Искандеров, они рассказали, что в прошлом году отдыхали как раз в Испании. Нашли место, похожее на Коктебель, и прекрасно отдохнули.
— А что ж в этом году сюда приехали? — ехидно спросила Дарья.
Я пожал плечами.
— Вчера в ресторане напротив моего коттеджа до пяти утра песни орали.
— Кто? — недоуменно посмотрела на меня Дарья.
— Кто-кто, клиенты! — сварливо сказал я. — В три часа ночи отобрали у певички микрофон — и началось: тополиный пух, жара, июнь, крошка моя, я по тебе скучаю, ну где же вы, девчонки, девчонки…
— Хорошая песня, — засмеялась Дарья. — Окно одеялом завешивал?
— Нет, — вздохнул я.
— Значит, у тебя хорошая нервная система. Мы уши ватой затыкаем.
— Я с заткнутыми спать не могу — задыхаюсь.
Вот таким он стал, наш Коктебель. И тем более странно было встретить в нем девушку-скрипачку и парня с гитарой.
Их место было на пятачке у пункта проката водных велосипедов. Здесь возле художников, за десять минут рисующих ваш портрет, постоянно толклись отдыхающие, не очень мешала и ресторанная музыка. Девушка и парень играли популярную классику. Народу возле них собиралось немного.
Я подошел к музыкантам поближе — и увидел Володю. Он сосредоточенно слушал «Песню Сольвейг».
С Володей я познакомился сегодня утром на набережной. Он оказался одним из тех фанатов Коктебеля, стараниями которых и сохраняется своеобычность этого заурядного по европейским меркам курорта.
Володя, директор какого-то ростовского завода, на свои деньги отлил из бронзы памятник Максимилиану Волошину. Несколько лет назад здесь же, на набережной, он встретился со скульптором Юрой, который носился с идеей памятника Волошину.
— Давай, — сказал Володя, — твоя работа, мои деньги.
Через пять лет памятник был готов, его можно было привозить и ставить.
Но здесь-то и началось самое интересное. Место для памятника не находилось. Рядом с музеем уже стояла голова Волошина работы того же Юры. Для того, чтобы поставить памятник на набережной, требовалось разрешение поселкового совета, а это история и непростая, и долгая. На территории Дома творчества был свой памятник — голова Ленина, залитая красной краской в пору обретения Украиной незалежности.
— Надо голову у музея заменить памятником, — сказал я. — Там одной бронзы на миллион.
— Это нарушит сложившийся ансамбль музейной территории, — строго взглянула на меня Наталья Петровна, молодая и симпатичная сотрудница музея, она, кстати, и познакомила меня с Володей.
— Тогда
Володя стал хлопать себя по карманам в поисках сигарет, Наталья Петровна устремила взгляд вдоль набережной. Я понял, что сморозил глупость. Наталья Петровна была лицом служебным, Володя заинтересованным, и поддерживать мой безответственный треп не могли ни он, ни она.
— Как вам удалось сохранить столь белую кожу в конце июля? — решил я разрядить обстановку.
Кожа Натальи Петровны была синюшно-бледного оттенка, и смотрелась она среди загорелых рук, ног и спин просто страшно.
— За все лето я сегодня впервые вышла на набережную, — зарделась Наталья Петровна, — и то лишь благодаря Володе и вам…
Она многозначительно посмотрела сначала на Володю, потом на меня.
Володя крякнул и метнулся к киоску за сигаретами.
— Да, действительно… — пробормотал я, — в этой поджаренной толпе утонченной творческой личности…
Комплимент был настолько изысканным, что закончить его я не смог. Однако Наталья Петровна все поняла и еще раз глубоко посмотрела мне в глаза. Я пожалел, что не курю.
Но Володя, молодец, вернулся очень скоро.
— Старик, ты должен мне помочь, — твердо сказал он.
— Чем? — втянул я живот, демонстрируя готовность к подвигу.
— Надо сходить к старухе и постараться ее уболтать. Я правильно говорю, Наташа?
Наталья Петровна кивнула головой.
«А ведь у нее хорошая фигура, — подумал я. — Или все же там, под сарафаном, какой-то ужасный изъян?»
Наталья Петровна гневно сдвинула брови, качнула головой и как бы невзначай распахнула полы сарафана. Нет, там было все в порядке.
— Извините, — сказал я.
— Да нет, говорить буду я, — по-своему истолковал меня Володя, — ты просто посидишь, как писатель. Вдвоем ведь проще.
— А что за старуха? — заискивающе взглянул я на Наталью Петровну.
— Мне бы так в ее годы выглядеть! — фыркнула она, давая понять, что прощает меня в последний раз. — Очень влиятельная дама. Мемориальную доску для отца смогла пробить в Киеве, а в нашем поселке это первый случай. Куда покажет, туда и поставят памятник. Ее отец с Волошиным дружил.
— Понятно, — кивнул я головой.
К нам с радостными криками подскочили три девушки, Володя принялся с ними обниматься-целоваться, и Наталья Петровна, холодно кивнув мне на прощанье, удалилась. Да, кому с девицами по набережной шляться, кому трудиться в поте лица.
— Знакомься, — наконец оторвался от девушек Володя, — Елена, Татьяна и Анна.
— Ольга, — поправила его высокая девушка.
В Коктебеле все девушки хороши, но эти были из ряда вон. Елена темноволосая, кареглазая, с чувственными губами и белоснежной улыбкой. Татьяна на полголовы выше, с короткой стрижкой и правильными чертам лица. Ольга в красоте им явно проигрывала, но зато ноги!.. Как пели мы студентами: «Рубль двадцать две — одна нога…» Кажется, столько стоила тогда бутылка портвейна.