Уха в Пицунде
Шрифт:
Володя договорился с девушками о встрече в десять вечера на набережной.
— Будем гулять, — сказал он.
— Ура! — запрыгали девицы. — Пойдем в кафе к Славе, там музыка хорошая.
— Сначала сходим к влиятельной даме, потом к Славе, — посмотрел на меня со значением Володя.
Я уже понял, что он охотник на курочек, и согласился — к Славе так к Славе. Лично я здесь ни на что не рассчитывал, — не охотник. И тем более не меценат.
И вот Володя в назначенный час стоял на набережной и сосредоточенно
— Хорошо играет, — сказал я, когда девушка опустила смычок.
— Подожди!
Володя решительно двинулся к музыкантам.
— Скажите, вы через полтора часа здесь еще будете? — спросил он девушку.
— Не знаем, — пожала она плечами, — может, в другое место перейдем.
— А сколько вы за вечер зарабатываете?
— Гривен десять-пятнадцать, — встал рядом с девушкой парень.
— Вот тридцать гривен, — Володя положил деньги в раскрытый футляр скрипки, лежащий перед музыкантами, — и я вас сегодня приглашаю к себе. Идет?
Парень с девушкой переглянулись.
— Идет, — сказал парень, взял деньги и положил их в карман.
— А девушки? — дернул я за рукав Володю.
— И девушек приглашаю. Немного потанцуем в кабаке — и ко мне. Хочу настоящую музыку послушать.
Что ж, кто платит, тот и заказывает музыку. Меценат!
И мы направились к влиятельной даме.
Вечерело. Я с тревогой посмотрел на Карадаг — нет, макушка Лысой горы расчистилась. Значит, сегодняшний вечер обойдется без дождя. Здесь он, конечно, не стихийное бедствие, но настроение может испортить изрядно. Особенно докучают запахи, усиливающиеся с дождем. Кто-то из моих знакомых так и сказал: «Коктебель — это один сплошной туалет». Вероятно, когда он здесь отдыхал, постоянно шел дождь, и запах туалета заполнял улицы, набережную и даже горы.
Мы подошли к дому, в глинобитную ограду которого была вмурована мемориальная доска: «Здесь жил и работал…» Фамилия достаточно известная. На калитке большими буквами написано: «Комнаты никогда не сдаются». Слово «никогда» было подчеркнуто.
Мы постучали в калитку. Тишина.
— Пойдем, — толкнул калитку Володя. — Кажется, я уже здесь был… Или не был?
Он внимательно оглядел двор, покачал головой и двинулся по вымощенной булыжником дорожке вдоль дома. Навстречу нам шла загорелая пожилая женщина, и я сразу понял — она.
— Мария Дмитриевна, мы к вам, — сказал Володя и галантно поцеловал хозяйке руку.
— И что же вас привело? — иронично вскинула она брови.
— Нужда, — Володя похлопал себя по карманам и достал сигареты.
— Что ж, в таком случае мне от вас никуда не деться. Проходите.
Она провела нас на открытую террасу, где стояли грубо сколоченный стол, лавка, одно деревянное раскладное кресло.
— Садитесь, — любезно указала на него хозяйка.
Володя сел, кресло сложилось, заставив его упереться лбом в колени.
— Ах, извините, оно иногда…
— Ничего…
Володя, пыхтя, выбрался из кресла, установил его получше и осторожно сел на самый краешек. Я примостился на одном конце
— Ах, подождите!
Она легко вскочила, сходила куда-то и вернулась с бутылкой сухого розового вина и тремя гранеными стаканами.
— Извините, но я пока не буду, — сказал Володя. — Волнуюсь.
Я налил хозяйке и себе. Мы выпили по глотку.
Несомненно, Мария Дмитриевна была интересная женщина. В семьдесят лет сохранить такую фигуру и такую кожу — это надо уметь. А глаза! Две темные вишни, видящие вас насквозь. В данную минуту эти глаза изучали букашек, умеющих говорить. Я хлебнул из стакана больше, чем следовало, и закашлялся.
Володя длинно и путано стал излагать суть проблемы, и я понял, что он действительно волнуется.
— Значит, памятник? — легонько побарабанила пальцами по столу хозяйка, рассеянно скользнула взглядом по террасе и вскочила с места. — Пойдемте, я покажу вам кое-какие работы. Вы ведь у меня не были?
— Не были, — сказал Володя и посмотрел на меня.
— Не были, — подтвердил я.
Мы прошли в комнату, в которой каждый предмет был, несомненно, раритетом. Картины, сундуки, настенные коврики, габриаки — вырезанные из виноградной лозы забавные фигурки. Оказалось, название «габриаки» происходит не от имени поэтессы Черубины де Габриак, многажды бывавшей в Коктебеле, но от фамилии отца Марии Дмитриевны.
— Где ей, мистификаторше, — сказал я.
— А вы чем занимаетесь? — наморщила лоб хозяйка.
— Писатель, — совсем некстати оказался рядом Володя.
— Писатель? Но ведь писателей уже нет, — мило улыбнулась мне Мария Дмитриевна, и глаза ее сверкнули, как сполох зарницы на краю земли.
— Нет, — согласился с ней я. — Закончились.
— Да-да, с поколением моего отца и дяди, — хозяйка улыбалась, но вишни, изучающие меня, стали вдруг холодны.
— Вы ведь дворянка? — льстиво улыбнулся ей Володя.
— Это не имеет значения. Хотя, конечно, уровень дворянской культуры и нынешней… Сегодня писателем нельзя назвать никого. Но взгляните на этот кувшин. Я его называю «Кувшинное рыло».
Она сняла с полки глиняный сосуд и передала Володе. Тот потрясенно ахнул. Горлышком кувшина была голова Марии Дмитриевны. Да, в молодости она была чудо как хороша. Богиня! И богиня античная, до которой позднейшим богиням было так же далеко, как нынешним писателям до дворянских. Высокий лоб, прямой нос, все проницающие глаза, нежный овал скул, шапка густых волос, ниспадающих роскошной виноградной гроздью…
— Это я в молодости вылепила, — сказала хозяйка, довольная произведенным эффектом. — Конечно, рискованно старухе держать в доме подобное Кувшинное Рыло, иногда так и хочется грохнуть его о землю…
— Вы сейчас ничуть не хуже, чем в молодости! — пылко возразил Володя. — Если бы оно продавалось, я бы его купил. За любые деньги.
— Не продается, — поставила кувшин на место Мария Дмитриевна. — Так где вы хотите водрузить памятник — на набережной?
— Я… — снова стал заикаться Володя.