Украденное ожерелье

де Буагобей Фортуне

– Предупреждаю вас, что я вынужден начать мое сообщение некоторого рода допросом.

– А я погляжу, должен ли еще отвечать вам.

– Прежде всего я желаю знать, правда ли, что вы отпустили вашего камердинера?

– Это, во всяком случае, не ваше дело, и я нахожу ваш вопрос очень дерзким.

– Еще раз прошу вас, граф, выслушать меня терпеливо. У меня есть важная причина предложить вам этот вопрос – нынешней ночью произошло нечто необыкновенное, что я смею приписать кому-нибудь из вашей прислуги.

–

У меня осталась одна женская прислуга.

– Отпущенный вами камердинер не мог унести ключ от вашей квартиры?

– Я знаю наверняка, что нет.

– Так не осталось ли у него ключа от моей, прежде занимаемой вами?

– Нет-нет, наверняка нет, но что вы хотите этим сказать?

– Прежде всего сообщить вам, что нынешней ночью кто-то входил в вашу квартиру.

– Кто?

– Этого я не знаю, но хотел бы узнать.

Мало-помалу, очень последовательно и деликатно, несмотря на нетерпеливые прерывания де ля Кальпренеда, Матапан сообщил ему все слышанное от Дутрлеза и уже известное читателям, прибавив, что сам видел в руках последнего опал, оторванный от драгоценного ожерелья, принадлежащего ему, Матапану.

– Оно исчезло этой ночью, стало быть, его у меня украли, и следователь, к которому мне придется обратиться, конечно, не откажет мне в самом строгом следствии.

– Да мне какое до этого дело? – воскликнул граф.

– Судья, несомненно, прежде всего спросит меня, нет ли у меня каких-нибудь подозрений.

– Вы же не осмелитесь сказать, что подозреваете кого-нибудь из моей семьи или даже моих домашних?

– Конечно нет, я даже не позволю себе высказать свое личное мнение об этом деле.

– Да что же вы, наконец, о нем думаете?!

– Позвольте мне не говорить этого им. Судье же я должен буду рассказать обо всех обстоятельствах, предшествовавших краже, равно как и последовавших за ней, и я должен буду заявить, что человек, укравший мое ожерелье, вошел в вашу квартиру.

– Сказать мало, надо доказать, – возразил граф, – а история эта так нелепа, что я не верю ни одному слову из нее. Вряд ли поверит и следователь.

– Я должен буду сослаться на свидетельство Дутрлеза. Его вызовут на допрос, и тогда…

– Где же этот опал? Вы действительно видели его сами?

– Видел час тому назад на столе в одном ресторане, где Дутрлез завтракал с… с одним из своих друзей. Когда тот ушел, он рассказал мне о своем ночном приключении. Я не сообщил ему, что камень, тотчас же мной узнанный, принадлежит мне, только попросил сохранить его и затем вернулся домой, чтобы окончательно убедиться в пропаже ожерелья. Когда я был у вас сегодня утром, то сам не знал ничего, узнав же о воровстве, счел своим долгом предупредить вас.

Все это было сказано не без достоинства, поразившего де ля Кальпренеда.

– Милостивый государь, – заговорил граф после минутного размышления, – я ценю ваше доброе намерение,

но все еще не понимаю цели вашего посещения. Что вы стремитесь отыскать вора, это совершенно понятно, и я желаю от души, чтобы вы нашли ваши драгоценности. Но что же может выйти для меня из поданного вами в суд заявления о пропаже? Опросят мою прислугу, моих детей, меня самого. Давать показания всегда неприятно, но никто не может этого избегнуть. Я покорюсь неизбежному.

– Итак, – продолжал барон, строго обдумывая каждое свое слово, – вы спокойно смотрите на последствия моего заявления о пропаже? Например, если полиция сделает в вашей квартире обыск?

– Как обыск?!

– Разумеется, первое, к чему приступит следователь, это к обыску у вас, так как вор вошел в вашу квартиру и мог спрятать в ней ожерелье, и если, к несчастью, оно будет найдено…

– Вы очень хорошо знаете, что это невозможно. Если даже мой камердинер и совершил кражу и потом вошел в мою квартиру, он не мог оставить в ней украденного; это слишком нелепо! Да нелепо и то, что он входил ко мне, если ему было так легко выйти на улицу и скрыться.

– С этим, граф, я вполне согласен. Вероятно, вашего камердинера никто и не станет обвинять.

– Кого же обвинят? – спросил граф, устремляя на Матапана пристальный взгляд.

Матапан ничего не ответил, но не опустил глаз перед взглядом аристократа.

– Говорите же, – гневно воскликнул де ля Кальпренед, – кого обвинят? Горничную моей дочери?

– Нет, вор был мужчина.

– Так, стало быть, меня или моего сына?

– Вы, граф, выше всякого подозрения.

– А сын мой может быть заподозрен? Не это ли вы хотите сказать?

Воцарилось молчание. Взволнованный граф стоял в мрачном ожидании, а Матапан не спешил с ответом.

– Наши следователи, – заговорил он наконец, – имеют обыкновение прежде формального следствия собирать частные справки об образе жизни лиц, более или менее замешанных в уголовном деле, и мнение их составляется из того, что они узнают. Чтобы возбудить подозрение следственного судьи, достаточно быть игроком или иметь долги.

– А у моего сына есть долги, и он играет. Если он должен вам, то я…

– Должен мне или нет, это дела не касается, но все знают, что у него есть долги и что он тратит больше, чем имеет.

– Но это еще недостаточная причина обвинить его в позорном поступке. Если осмелятся обвинить его, он оправдается, да еще посмотрим, осмелятся ли? Идите подавать ваше заявление, господин Матапан. Дело это должно разъясниться, и я не боюсь следствия.

– Да будет воля ваша. От души желаю, граф, чтобы вы не раскаялись в вашем настоящем решении. Я шел сюда с надеждой все уладить к обоюдной выгоде, и позвольте сказать вам на прощание, я не обратился бы к суду, если б вы благосклоннее приняли мою утреннюю просьбу.