Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
Комендант Скалка, внушительного вида, совершенно седой мужчина, сидел за массивным письменным столом и, передвигая с места на место тяжелое мраморное пресс-папье (то самое, которое он в свое время швырнул в Михайла Щербу!), изучающе наблюдал за солдатом. С младшим братом этого ландштурмиста, синявским учителем Петром Юрковичем, он хорошо «знаком». Тот уже отсидел свое в Талергофе и теперь, как инвалид войны, вернулся в Синяву на свою учительскую должность, а этот, Иван, выходит, не в брата-москвофила удался, если получил такой подарок от самого архикнязя. А впрочем, есть что-то общее между ними — мужицкое, бунтарское, небезопасное для имперско-королевского порядка. Петра он заподозрил в исчезновении жандарма, который должен был арестовать его как москвофила, а этот размахнулся вчера и раскровенил нос жандарму. Подобной наглости еще не наблюдалось в Саноцком
— Садитесь, Юркович, — Скалка показал на стул перед столом, тот самый, на котором сидел годом раньше младший брат Ивана. — И расскажите… — комендант хотел спросить, как он, простой ландштурмист, осмелился ударить имперско- королевского жандарма, но раздумал и зашел с другого боку, — расскажите, Юркович, чем вы заслужили такую милость от архикнязя Вышиваного, за какие заслуги перед его светлостью вы были награждены таким исключительным подношением?
Иван пожал плечами. Он начинал понимать, что комендант ничего не знает и теперь все зависит от того, как он, простой ландштурмист, сыграет свою роль.
— Я сам, пан комендант, диву даюсь, как мне господь бог помог спасти жизнь его светлости…
Словно подстегнутый его словами, Скалка подался всем телом вперед.
— Вы спасли ему жизнь? — вырвалось у него на одном дыхании.
— Бог помог, пан комендант, — приложив руки к груди, скромно ответил Иван.
— Как же это произошло, Юркович? Расскажите, пожалуйста.
Иван, не чета своему брату Петру — наивному интеллигенту, не стал откровенничать. За сорок пять лет жизнь его не миловала: нехватки дома, тяжелый труд на американских шахтах, три года нечеловеческих лишений на фронте научили честного селянина порой и хитрить, прикидываться недотепой, строить из себя совсем не того, кем он был на самом деле. Петро на братнином месте наверняка смешался бы, покраснел из-за того, что пришлось бы говорить неправду. Никакого архикнязя Иван в глаза не видел, эта дарственная надпись на книжке — все выдумки Михайла Щербы. Но Иван, погладив пальцами усы, понес такое, что комендант аж рот разинул.
— Архикнязь, пан комендант, — небывалой храбрости человек. Простому человеку где ж таким быть. То ли его господь бог от вражьих пуль хранил, то ли, может, мама, дай ей, дева Мария, здоровья, в такой купели еще младенцем искупала, только не боялся он смерти. Москали палят из всех орудий, а он хоть бы тебе чуть пригнулся, хоть бы глазом моргнул. Даже с коня не слезает. Еще и песенку насвистывает. Тогда я кидаюсь к нему… И как раз вовремя, пан комендант.
Взрывная волна подымает его светлость с седла и бросает прямо мне в руки.
Иван и вправду чувствовал себя героем. Посудите сами, добрые люди: комендант уездной жандармерии пан Скалка, через руки которого за время войны прошли сотни арестованных и повешенных, палач, чьим именем пугали непослушных детей, кто мучил и заслал в Талергоф брата, слушает здесь, сейчас подсказанные Щербой байки…
Иван, вроде как взволнованный собственным рассказом, вскочил со стула, прошелся по комнате.
— Тут я, пан комендант, и прикрыл его светлость своим телом. Меня, видите, поранило, — Иван показал
Просияв от радости, что все так благополучно кончилось для архикнязя, Скалка, ударив ладонью по столу, воскликнул: «Молодец!» — и полез в ящик, чтобы достать оттуда документы и книжечку с дарственной надписью.
С чувством победителя вышел Иван из жандармерии. Радостно билось сердце. Будь это где-нибудь в лесу или в горах, ей-богу, залился бы песней во весь голос да еще и в пляс пустился! Еще бы!.. Мужик одержал верх! Комендант Скалка, этот зверюга под черным орлом, не решился наказать его, хотя он хорошенько поддал той подлой свинье жандарму за его наглость… Эхма, а не найди они у тебя этой книжонки с дарственной надписью архикнязя, трещали бы твои косточки, Иван, под жандармскими сапогами. Михайло Щерба — вот кто спас тебя, ландштурмист, от виселицы.
По дороге на рынок, где стояла телега, Ивану необходимо было заглянуть к Пьонтеку, потому что как раз для него была передана эта книжечка со стихами. Ох, знал бы людоед Скалка, кто его, мудрого коменданта, оставил в дураках.
Иван вернулся мыслями к тернопольскому госпиталю, куда прибыл Михайло из штаба дивизии, чтобы передать ему, раненому ландштурмисту Юрковичу, легитимацию на месячную побывку домой.
— И эту книжечку получите, — сказал при этом нарочно громко, чтобы все писаря в канцелярии слышали. — Можете, господин ландштурмист, гордиться. Сам архикнязь Вышиваный изволил прислать ее в полк на ваше имя. «Храброму ландштурмисту Ивану Юрковичу в знак благодарности за спасенную мне жизнь. Архикнязь Вышиваный», — торжественно прочитал Щерба.
Когда же вышли на вольный воздух, под сень столетних деревьев парка, Иван шепотом пробормотал:
— К чему эта комедия, Михайло? Ведь я этого задрипанного, простите меня на слове, архикнязя в глаза не видел.
— А зачем вам, газда, видеть? — рассмеялся Щерба. — Достаточно, того, что я его в свое время в Вене видел.
— Так как же он мог такое мне написать?
Михайло из предосторожности огляделся.
— Хотите, я вам и от покойного Франца-Иосифа послание напишу? Все это, газда Иван, ради нашего дела. Для конспирации. Чтобы и над Галичиной зареяло знамя революции. Вы понимаете меня, газда Иван? Мы должны брать пример с России. Пока вы лежали в госпитале, там, по ту сторону окопов, великие дела вершила революция. Об этом я, газда Иван, и пишу между строк. Итак, отныне вы герой австрийской армии и ни один черт не посмеет вас тронуть. И ранило вас, Юркович, как раз в момент подвига, когда вы бросились спасать этого, как вы говорите, задрипанного архикнязя.
Теперь уж и Юркович рассмеялся:
— А чтоб вас, Михайлик мой разлюбезный! И как вы не боитесь такое вытворять?..
— Книжечку передадите Пьонтеку, — пожал на прощание Ивану руку Щерба. — Там, между строк, я и своей Ванде кое-что приписал. А обо всем остальном расскажете ей сами…
С такими мыслями, вспоминая последнюю встречу с Щербой, Иван свернул в сторону и спустился по крутой лестнице в рабочее предместье, где на так называемом Оболонье жил друг его детства Ежи Пьонтек. С полсотни шагов прошел главной улицей, потом свернул в летом зараставший спорышом, а сейчас весь в весенних лужах узенький проулок, названный именем убитого кронпринца. Четвертый от края, со стеклянной галереей, небольшой, зато с высокой голубятней деревянный домик принадлежал машинисту, которого до войны знали в Саноке как поборника справедливости и организатора рабочих забастовок, а во время войны как человека, изверившегося в борьбе, отрекшегося от небезопасной игры в политику и отдающего все свое свободное время… кому бы вы думали?.. тоже не балующимся политикой голубям. Об этом Ивану писала на фронт Катерина, это подтверждала теперь и сама голубятня — новая, поднявшаяся выше дома, покрашенная в ярко-зеленый цвет, с несколькими оконцами, возле которых, воркуя, суетились всех мастей голуби.
Иван горько усмехнулся. Он хоть и никакой не революционер, а не одобрял такой измены политическим убеждениям. Конечно, попасть к Скалке в петлю небольшая радость, и, однако же, Михайло Щерба прошел через его пытки и не сдался, не стал разводить голубей.
Через полчаса Иван будет смеяться над этими своими раздумьями насчет Пьонтека, потому что все оказалось совсем не так, как писала ему Катерина, но откуда он мог знать, что в этой белой хатенке под высокой голубятней Ежи Пьонтек строго выговаривал Ванде, что та осмелилась, да еще днем, прийти к нему.