Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин
Шрифт:
– Смотрите!
Шаляпин стоял возле большой металлической кровати, со столешницей, положенной вместо сетки. Над кроватью на веревке висела большая лампа.
– Похоже на операционный стол.
– Попробуйте зажечь эту лампу. Вдруг керосин еще остался?
Шаляпин со скрипом вывинтил побольше фитиля и приложил к нему огонек своей свечи. К счастью, в лампе действительно был керосин, и скоро помещение, в которое мы попали, осветилось неярким светом.
– Это не похоже на нору, – сказал Шаляпин, задувая свою
Действительно, это был старинный подвал с кирпичными сводами – вернее, небольшая его часть, огороженная стенками более свежей кладки.
– Смотрите – там были окна, – указал вверх Шаляпин.
Действительно, наверху можно было разглядеть несколько высоких и узких прямоугольников, также заложенных кирпичом.
– Век, наверное, семнадцатый или восемнадцатый, – ответил я. – Это подвал прежнего дома. Наверное, сам дом снесли, а подвал так глубоко ушел в землю, что его решили не трогать, а строить прямо поверху. На старом фундаменте. В Москве таких немало.
– Значит, тут может быть ход наверх? – предположил Шаляпин. – Или нет?
– Не знаю, – отозвался я, все еще осматриваясь.
По стенам я заметил несколько полок с банками. Дальше стоял стол с табуретом – вместо передних ножек он опирался на кирпичи. За столом на стене висел старый вытертый ковер. Я подошел к столу – явно принесенному сюда со свалки. Ящиков не было, а на самом столе лежало несколько справочников по медицине – замусоленных и испачканных. Тут же в картонной коробке – ржавые медицинские инструменты: трубка для прослушивания дыхания, пара скальпелей и молоточек.
– Мда-а-а… – произнес я. Мне было страшно даже представить себе визит к эдакому врачу. Услышав стеклянное позвякивание, я посмотрел на Шаляпина и увидел, как он берет одну из пыльных банок с полки.
– Не трогайте! – крикнул я певцу. Потом подошел и взял банку из его руки.
– Дайте мне, тут надо осторожно!
Вытащив хорошо притертую деревянную крышку, я, держа банку подальше от лица, принюхался.
– Хлороформ. Вот тут он «малинку» смешивал.
Я передал банку Шаляпину, чтобы он поставил ее обратно, а потом сел на табурет у стола.
– Ну что, Федор Иванович, вот мы здесь, а доктора и нет.
Шаляпин пожал плечами:
– Может, прогуляться вышел?
– Подождем?
– Подождем. Я, если честно, устал. Не готов прямо сейчас обратно идти. И к тому же – вдруг он вернется? Тут мы его и возьмем – тепленького.
Певец сел прямо на стол, похлопал по карманам.
– Черт! А портсигар-то… прихватили с собой!
– Кто?
– Да те двое, что меня утащили. Какой был портсигар! Вот ведь, сволочи!
– Это тот самый – серебряный?
Шаляпин мрачно кивнул и грохнул кулаком по столу:
– Вот сволочи!
Было видно, что пропажа портсигара очень его огорчила.
– Да и закурить теперь нечего! А курить охота!
–
Он пошарил по карманам и выудил несколько мятых обрывков газеты. Но махорка, вероятно, рассыпалась, когда его тащили по подземелью. Шаляпин наскреб всего одну щепотку, смешанную с грязью, печально посмотрел на нее и попытался скрутить самокрутку. Но прикурив от лампы, он всего раз затянулся, а потом сплюнул, вытер крошки табака с губ и бросил окурок на пол.
– Гадость! Давайте, что ли, поговорим? Может, и курить расхочется?
– Давайте.
– Там у двери я спросил – не кажется ли вам странным то, что говорила Агафья про этого – как она его назвала – Полковника?
– То, что у него руки трясутся? Конечно, я отметил это. Если у него так сильно трясутся руки, то он не мог оперировать мальчика.
– Именно.
– К тому же посмотрите вокруг. – Я обвел рукой подвал. – Вряд ли он стал бы отмывать ребенка и одевать его в чистую рубаху.
– Вряд ли, – отозвался Шаляпин. – Но почему Полковник?
– Да-да, интересно. Может, он военный?
– Военный врач?
– Да. Из бывших.
Шаляпин недоверчиво покачал головой:
– Чтобы врач, да еще военный опустился до такого состояния? Чтобы крал детей? Чтобы стал убийцей? Не верится мне…
Я усмехнулся:
– Ну, Федор Иванович, на Хитровке кого только не встретишь! Взять хоть вашу Агафью!
– Так-то уж она и моя?
– А знаете ли вы, – спросил я, – что родилась она в приличной семье и получила хорошее воспитание? А ведь она родом откуда-то с Волги – то ли из Царицына, то ли из Симбирска. Я как-то с ней даже по-французски говорил – она его знает намного лучше, чем я.
– Не может быть!
– Да-да. По молодости влюбилась в офицера и сбежала с ним. А он оказался подлецом – воспользовался девушкой и бросил. В семью вернуться она не смогла – после такого позора. Подалась на Москву, в горничные. И опять попала к подонку. Сбежала от него, скиталась по улицам, а оттуда – на Хитровскую, тут ее и заприметил сутенер, стал ее «котом». А дальше – вниз, по накатанной дорожке. И вот – вы видели, до чего дошла! «Ведра выносит»! Кошмар!
– Да уж, – пробормотал певец, – грязная работенка.
– Это, простите, только так говорится – «ведра выносит». Она не просто ведра выносит – там же каторжники иногда по месяцу и более сидят без женщин. Так что наказание заключается не в том, чтобы вынести поганое ведро – нет. Ее там насилуют с позволения «кота».
Шаляпин уставился на меня широко раскрытыми глазами, в которых читался ужас.
– Да-с. Такие нравы.
– Несчастная женщина! И никакого выхода из этого нет?
– Да она и сама не пойдет. Куда ей идти?
Шаляпин соскочил со стола и прошелся по подвалу. Остановился у ковра и поскреб его грязным пальцем.