Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

Разменивая очередной слиток на кредитки, Лин Цзяо бормотал:

— Последнее слово не сказано!

Пекинский диалект, настоящий китайский язык, на ко­тором говорили Лин Цзяо и Клео, раздражал соотечествен­ников в Сайгоне. Это вынуждало держаться особняком. Когда одиночество становилось тягостным, меняли квартиру. Пе­реезды, однако, не улучшали жизни. Селились в другом уз­ком переулке со сточными канавами, по которым несло мыльную воду, отбросы, где в подвалах дрались крысы, а окна на уровне третьих этажей словно паутиной затягивало электропроводкой, несло рыбным соусом и многодетные со­седи спали на нарах в три

яруса, иногда по очереди.

В день, когда китайским эмигрантам по настоянию гене­рального консула Тайваня, именовавшегося Китайской ре­спубликой, на территории Французского Индокитая предо­ставили привилегии, Лин Цзяо позвонил в консульство с почты и напомнил о своем депутатстве. Вежливый чиновник продержал его с трубкой возле уха без ответа полчаса, после чего раздались сигналы отбоя... Результат унижения, которо­му подвергся отец, оказался странным. Бывший депутат от­правил сына в школу, где преподавали на французском.

Но чему было учиться у напыщенных преподавателей-вьетнамцев? Клео выработал навык, уставившись на класс­ную доску, дремать или размышлять о своем. Оживлялся иногда на математике. Его интересовали задачи про такое-то число мешков с рисом, купленных за столько-то пиастров, перевезенных на рисорушку и проданных за такую-то сумму и - «сколько составила разница». Из всех в классе Клео один пил, как называется эта разница. Прибылью.

Дважды или трижды в неделю ездил на паровом трамвае во французскую часть Сайгона. На бульварах Соммы, Шари и Боннар, на проспекте Зиа Лонг, площадях Гарнье и Ниньо де Боэн, на узкой роскошной Катина жили иначе. У собора возле главного полицейского комиссариата Клео уло­вил однажды аромат духов. Ему исполнилось семнадцать. Вьетнамка, источавшая райский фимиам, уселась в крохот­ное такси и укатила вниз по Катина в сторону порта. Там высилась гостиница «Мажестик», в которой обретались сча­стливцы. Они обладали золотом, как отец, но и наслажда­лись, растрачивая его.

Иногда Клео усаживался в липучее пластиковое кресло в холле гостиницы «Каравелла» в верхней части Катина. Ру­башка и брюки из белой фланели, европейская шляпа с си­ней лентой служили достоверным пропуском. Подслуши­вал, запоминал, сопоставлял внешний вид людей и повадку. Пробирался в «Мажестик», вращающиеся двери которой ох­ранял европеец. Остальные отели — «Восточных добродете­лей» и «Новый сад несомненных достоинств», прибежище состоятельных холостяков, освоил без особенного старания.

Основной вывод относительно европейцев заключался в том, что большинство из них, оказавшись в Азии, не отли­чают правду от лжи.

Обычно его принимали за сына состоятельного купца, гида, иногда просто полицейского осведомителя. Удавалось многое, если оставаться внутренне хладнокровным и внешне невозмутимым. Однажды в ливень, накрывший Сайгон, он провел два часа в операционном зале «Индокитайского бан­ка». Тревоги не вызвал даже у французских жандармов, де­журивших возле стальной сетки, за которой хранились день­ги и ценности. Он понял: этот банк — место белых, и если его охраняют, то от белых же...

Совершить следующий шаг оказалось достаточно просто. Воры-азиаты шныряли на рынках, улицах, подстерегали жертвы в магазинах и ресторанах, кишели на толкучках. Если в роскошных гостиницах и, конечно, банках водились жулики, они, несомненно, были белыми. Клео иногда думал, что он мог бы по внешнему

виду выявить некоторых. Но полной уверенности не ощущал. Трудным оказывалось под­метить детали европейского костюма или повадку. Францу­зы казались грубы на один манер и одинаково роскошно одеты, если носили галстук... Клео не решался идти на сбли­жение, даже когда чувствовал и видел, что перед ним дейст­вительно вор, белый вор.

Но, как говорили в Шолоне, в любой местности каковы лягушки, таковы и птицы.

— Эй, желтенький! — окликнул Клео однажды француз в синей панаме, надвинутой на толстенный нос, из-под кото­рого топорщились седые усы с капельками ванильного мо­роженого. Фланелевый костюм сидел на нем в обтяжку. — Примечаю, крутишься тут частенько, а? В услужении?

Клео молчал.

Слизав розовым языком остатки мороженого с усов, Мя­систый нос сказал:

— Хочешь заработать?

Клео кивнул.

Требовалось сходить на почтамт напротив собора и сдать в третье окно синий конверт.

Когда Клео предъявил конверт, ему вручили взамен, ни­чего не спросив, такой же. Потолще. Он принес его на террасу кафе «Каравелла», где Мясистый нос пил коньяк с содовой. Француз разорвал упаковку, проверил, пересчитав, оказав­шиеся там банкноты.

Клео не обиделся.

Пятисотенные, которые считал Мясистый нос, были ко­ричневого цвета. Плотные, рыхлой бумаги. И без портрета. В городе же ходили сине-желтые, пахнущие воском и хруст­кие, с изображением грудастой Свободы в колпаке с приту­лившимися к толстоватым бедрам азиатскими младенца­ми — Вьетнамом, Камбоджей и Лаосом.

Мясистый нос протянул сотенную.

— Приходи через неделю, — сказал он.

— Расплатись со мной вон теми, — кивнул Клео на кон­верт.

— Ба, да ты не немой! И не дурачок... Ну, идет. Я дам такую купюру, но с тебя причитается в этом случае, желтенький сынок, сдача. Четыре сотни. Купюра особенная, да не ломай головы... Все по справедливости. Отдай бумаженцию папоч­ке. Он похвалит.

Клео насобирал по карманам четыре сотни.

В отделении банка «Небесная гарантия преуспевания» на улице Благочинных философов в Шолоне он попросил раз­менять купюру.

— Мальчик, — сказал приказчик. — Сожалею, но эти деньги отменены... Ненавистные японские оккупанты выпу­скали их до сорок пятого года, они объявлены французским казначейством недействительными. На улице, но не здесь, ты можешь продать эту купюру за двести пиастров, ну двести пятьдесят... Вот и все.

— А у вас есть такие, господин?

— Да, девять штук.

— Отдайте мне по сто восемьдесят?

— Я тебя предупредил относительно этих денег... Согласен. Но скажи о том, что ты собираешься сделать, почтенно­му бывшему депутату, твоему уважаемому отцу. Ты несовер­шеннолетний, и я не хочу выглядеть ловкачом.

Клео сбегал домой. Где лежат деньги отца, который ушел за вечерними газетами, он знал.

Через неделю Клео поджидал у веранды «Каравеллы» Мя­систого носа с утра.

По дороге на почтамт внимательно осмотрел синий кон­верт. Никаких надписей или пометок. На полученном вза­мен ханойский штемпель.

Пачка в двести — двести пятьдесят японских банкнот и листок с мелкими буквами скользнули в короткие, словно обрубки, пальцы француза.

Мясистый нос выдал японскую пятисотенную без напо­минания и даже сказал, что сдачи не надо.