Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

Джефри молчал.

— Возможно, господин Пиватски, вы считаете теперь приезд в Белград нецелесообразным? — спросил Титто.

От волнения итальянский акцент усилился.

— Вы поступили правильно, — сказал, почти не дав Титто закончить фразы, Пиватски, стараясь, чтобы голос звучал теплее. — Вы сомневались, а сомнения в нашем деле признак здоровья. Общими усилиями разберемся... Я отправлюсь на встречу с этим человеком на улицу князя Молюса...

— Это произносится — Милош...

— А! Милоша... Оставайтесь в гостинице. Как только он вернется из банка, увозите его в Триест. Я покину этот город сам по себе. Разговор, как я говорил, забудьте до поры. Свой долг вы выполнили... Отвезите меня в гостиницу

и распро­щаемся. Больше никакого интереса ко мне. Ясно, Титто?

— Да, господин Пиватски.

Джефри не ночевал в Белграде. Рассчитавшись в гостини­це, заказал такси, на котором добрался до аэропорта.

Поглядывая из машины на тусклое освещение славян­ской столицы, экономившей на электричестве, он пытался собрать воедино свежие впечатления. Но память подсовыва­ла обрывочные образы, из которых общей картины не скла­дывалось. Например, как кассир гостиницы считал банкно­ты, одновременно разговаривая с портье и рассматривая женщин в холле. Ни Джефри, ни деньги его не интересовали. Коротковатые, покрытые черной порослью пальцы, ловко перебиравшие пачку мелких долларов, жили независимой жизнью. Портье, подхвативший чемодан, отказался от по­дачки. Джефри не покидало странное ощущение, что все люди, с которыми пришлось столкнуться в последние часы, изнывают от скуки.

Билет он взял на первый западный рейс, оказавший­ся лондонским. Из Хитроу вылетел в Сингапур индийской авиакомпанией. Даже допуская, что Титто и загадочная лич­ность с тростью обнаружат его исчезновение спустя десять часов и только тогда что-то предпримут, если им все-таки нельзя доверять, он опаздывал. Истекал временем, как кровью. Титто и тип могли появиться в Триесте раньше, чем он увидится с Бруно Лябасти, поскольку обсуждать получен­ные сведения по телефону было бы просто безумием. Да, именно с ним. Не с Клео Сурапато. Не Клео ведь, а Бруно отправляет в конвертах своего «Индо-Австралийского банка» деньги в Швейцарию в обход им же организованного пути, охраняемого его собственной фирмой «Деловые советы и защита».

Но — зачем? Зачем?

2

Барбара сбросила туфли, пинком откатила табуретку, на которую в сумерках налетела коленкой, зажгла свет. Оторва­ла с распечатывающего устройства факсимильного аппарата ленту. Волоча бумажную полосу по ковру, прошла к дивану.

Большая часть сообщений — биржевые сводки. Выскочи­ли две просьбы на статьи из Джакарты. Дальше шло сообще­ние, подписанное Крот-18. Судя по индексу, с края земли. Какой-то сумасшедший передавал из белградской гостини­цы «Славия»... Она подумала, поправляя прядь, где этот Бел­град и каким чудом завелись финансовые новости за желез­ным занавесом? Поводила пальцем по пластиковой скатерти, сделанной в виде карты полушарий, на столике. Наткнулась на Варшаву и перестала искать.

В тексте говорилось:

«Кого касается. Конфиденциально.

Здесь стало известно вашему корреспонденту, что через четыре дня последует освобождение из-под следствия в Швейцарии двух секретных агентов французской таможни Бернара Рюи и Пьера Шульце. Обоих заманили в западню, расставленную в буфете базельского вокзала. Приманка — список номерных анонимных счетов иностранцев в банках Берна. Бернские власти согласились отпустить французов под негласное твердое обещание Парижа не засылать более агентов на швейцарскую территорию».

Сведения оказались существенными.

За массивной перегородкой, обтянутой такими же обоя­ми, как на стенах, стоял «Мефисто», ее компьютер, в память которого она запустила сообщение.

Подошла ленту с сообщением, прошла в ванную и уто­пила чадящий факел. Сняла туалетной водой грим и губную помаду.

По потолку просторной комнаты, составлявшей ее жили­ще — спальню, столовую, кухню, гостиную, разделенные ди­ваном, деревянной

стойкой с холодильником и электропли­той, этажеркой с книгами и корытцами для цветов, водили хоровод отблески рекламы малайского ресторанчика напро­тив. Надавив на крышку автоматического термоса, Барбара нацедила горячего чаю.

Французская рукопись, брошенная на подлокотнике ди­вана, старомодно называлась «Записки». Ниже пояснялось ровным, почти ученическим почерком — «легионера Бруно Лябасти». Она попыталась представить этого человека с се­деющими усами, шрамом на выпуклом подбородке и голу­быми глазами молодым, в форме, обвешанным оружием...

Рывком поднялась, зашла в ванную. Вгляделась в зерка­ло, отражающее лицо до мельчайшей морщинки, высвечи­вающее все оттенки на губах, под глазами, на щеках...

Бруно напомнил лицо другого человека, слегка асиммет­ричное, с сухими губами и голубыми глазами, такими голу­быми, какие, казалось, только и возможны у человека на земле. Что он тогда, в журналистском клубе на двадцать втором этаже бангкокской гостиницы «Дусит-тхани» пил? И из-за чего к нему цеплялся Гэри Шпиндлер из «Бизнес уик», по совместительству работавший и на «Файненшл ньюс», изливавший свое вечно никудышное настроение в расспро­сах о Ханое, где этот человек, русский, работал раньше?

— Тебе, Барбара Чунг, тридцать четыре. Запомни! — ска­зала она отражению в дорогом зеркале, потому и дорогом, что оно не способно было просто-напросто по техническим причинам лгать относительно чьей-либо внешности.

Русского звали Шемякин, Бэзил Шемякин.

Барбара расширила пальцами глаза, выставила подборо­док и басом, подражая киноактеру, снисходительно сообщи­ла зеркалу:

— Мое имя Бонд, мадам... Джеймс Бонд.

Шемякин, Бэзил Шемякин. Корреспондент московской газеты, статей которого никто из его коллег, обретавшихся между Бангкоком, Сингапуром, Джакартой и Манилой, не читал, потому что не знали русского языка. Да и вообще, это — там, далеко, откуда являются с холода шпионы. Шпи­он собирался из Бангкока, где жил, в Джакарту, намеревался на день остановиться в Сингапуре, и Барбара обещала ему показать город.

Надо будет надеть что-то традиционное, может, даже в талию...

Звонок запаздывал, по ее расчетам, на четыре дня.

Свет лампы высвечивал листки «Записок легионера Бру­но Лябасти». Ну, что там?

«... легионер является получать жалованье в парадном бе­лом кепи при всех обстоятельствах. Даже если, кроме каль­сон, на тебе ничего нет. Выкрикиваешь, вытянувшись, имя, звание, срок службы и ссыпаешь монету в кепи. Кругом — и в кабак!

Я — легионер. Пишу записки ради практики в языке, поскольку этот язык теперь мой родной. Правда, я легионер первого года, не имею права вести дневник. Я не имею права делать многое. Но старослужащие, которых в полуроте зовут «ночными горшками», у которых за погонами больше чем по пяти лет и они стали французскими гражданами с француз­скими именами, пьют шнапс и играют в карты в казарме, спят с открытыми глазами на посту... Но — по порядку.

Некий мальчик Дитер Пфлаум, то есть я, из Зеленгофа, на юго-западе Берлина, работал на ферме «Доман», которая поставляла молочные продукты в квартал богачей Дальхелм. Хозяином был Рихард Пагановска, счета вела его жена Лизбет. На ночь из-за бомбардировок все трое прятались в под­вале на Кениг-Луиза штрассе. Туда же заводили Лизу и Ган­са, которых мне приходилось запрягать в пять утра. Собачка Полди увязывалась со всеми. Остававшееся к полудню, не­свежее молоко сдавали зенитчикам.

Господин Пагановска говорил, что нам беспокоиться не­чего. Главный показатель непобедимости рейха оставался незыблем. Он имел в виду парадный портрет, который мож­но было увидеть, если заглянуть в окно гостиной какой-нибудь виллы в квартале Фриденау, где жили выдающиеся на­ши клиенты. Портреты продолжали висеть.