Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

... Берег Сицилии похож на сад, всюду лимонные деревья. У кромки прибоя длинный красивый пляж, над которым тянутся дворцы и виллы, множество лодок на песке. Впечат­ление бесконечного спокойствия, счастья, вечной солнечно­сти. Когда-нибудь вернусь сюда и закончу дни в ничегонеделанье. А что? Французы говорят, что люди здесь глупые и ленивые. Ну и что? Так чудесно будет у голубого моря среди зелени и в роскошном доме!

24 февраля около 5 утра притащились в Джибути. Фельд­фебель устроил смотр белья, оружия и прочего, поскольку не знал чем заняться. Начались склоки. Я уже подрался с тем, который спит подо мной. А ведь он тоже немец...

... Первый раз видел летающих рыб! Как раз на

подходе к Сингапуру, в порту которого здания поднимаются будто из воды. Вижу множество бакенов, скопления джонок, домиш­ки, горбатые мостики через ручьи и реку. А ночью разрази­лась феерия огней — красных, синих, зеленых, желтых! Сня­лись с якоря до рассвета.

27 февраля, четверг. Прошли острова Пуло-Кондор, это опять Франция, только азиатская. Под голубым небом изум­рудные волны. Сильная качка. В снастях свистит. На губах соль. Вечером встали напротив мыса Сен-Жак в ожидании, когда поднимется вода в реке Сайгон.

... В Сайгоне есть все! Рис, чай, кофе, кожаная обувь, пара которой стоит сто двадцать пиастров, но действительно от­личная. Командиру полубригады здесь платят одиннадцать тысяч франков в месяц. Мое жалованье не сравнить. Но и оно может стать значительной суммой, если знать, как менять пиастры на франки. Когда пиастры высылаешь во Францию, за один дают семнадцать франков вместо обычных десяти. А если их выслать, скажем, в Марсель «курочке», потом вернуть и снова обменять и так далее?

Эта мысль пришла мне в голову, когда сидел в супной на рынке и мимо гнали черных поросят, нанизанных проткну­тыми ушами на бечевку. Уток гоняют стадом по улицам! Да и в гарнизоне жратва не в пример африканской или марсельской. На завтрак сегодня — настоящий кофе, хлеб и бананы, в полдень дают мясо с рисом, сардины, салат и настоящий чай, а вечером — опять... Никогда не видел такого огромного количества дураков в администрации.

13 марта. В шесть утра выехали на бронемашине, постав­ленной на колеса, оборудованные для движения по рельсам. Мы — боевое охранение поезда. За столько месяцев впервые оказался на природе с деревьями, пусть хоть и чужими... Перед закатом встали. Ночью джунгли не спят. Москиты летают, цикады, даже поют какие-то птицы. И странные вопли время от времени из зарослей, то ли совы, то ли ог­ромной ящерицы, то ли еще каких-то тварей. Чтобы успоко­иться, намечал три-четыре ориентира и наблюдал — дви­жутся или нет? Если появляется тень, обычно — собака. Чуть не выстрелил в огромную крысу, шуршавшую в траве... Рань­ше думал, что тамтамы есть только в Африке. И тут ночью гудят, но в другом ритме. Командир сказал, что передают сообщения о нашем передвижении. Вдали разрозненные пу­леметные очереди.

Прочитали приказ: запрещено иметь более одного авто­мата на разведгруппу, запрещено брать тяжелые пулеметы в прочесывание деревень. Чтобы не попали в руки противника. Все знают, однако, чтобы не продавали этому противнику... Фельдфебель может за сорок процентов от выручки подпи­сать акт о пропаже, скажем, в болоте пулемета «Бренн», кото­рый особенно ценят вьетнамцы...»

Барбара процарапала ноготком отметину против рассуж­дений о разнице курсов французского франка и индокитай­ского пиастра при переводе денег легионерами в метропо­лию.

Зеленоватое насекомое на часах трепыхало крылышками вокруг цифры «три».

3

К шести вечера выцветшее от зноя небо над Сингапуром сгустилось, стало янтарным. В западной стороне полыхали яростные зарницы.

Бруно набил «сверхлегким» трубку, постоял, делая глубо­кие затяжки, возле окна. Потаенные лежбища его тянуло устраивать на верхних этажах прибрежных гостиниц. С двад­цатого этажа «Герцог-отеля» город и море

расстилались до горизонта, порождая ложное ощущение безграничной сво­боды в безграничном пространстве... Правда, вечерами это­му чувству долго жить не приходилось. Он по опыту знал, как быстро янтарь превратится в багрянец и акваторию порта зальет кроваво-красный закат, в котором словно в раскален­ном металле будут плавиться суда на рейде. Потом упадет мгла, пойдет пляска проблесковых огней катеров и джонок, пульсация всполохов нефтеперегонных заводов за острова­ми, побегут неоновые надписи над гостиничным комплек­сом «Мандарин» за заливом. Накатит щемящее чувство оди­ночества, почти обиды на рекламные обещания праздника, который никогда не наступает.

Предполагал ли Бруно, всматриваясь в эту гавань и этот город тридцать лет назад с ржавой палубы «Жоффра», накре­нившегося от скопления солдат с одного борта, что кончит дни здесь?

Сумасшедшие закаты наступают в тропиках в апреле. И первый увиденный такой совпал для Бруно с мыслью о смер­ти... Грациозная гадина с синей головой и телом в медных пятнах на лоснящейся зеленоватой шкуре скользнула из-под ботинка. Раздраженно расшвыряв пожухлую листву, исчезла в кустарнике. Он придержал шаг, отставая от цепи... На за­дворках вьетнамской деревушки, которую прочесывали ле­гионеры, влажный ветер гнул высокую траву и бутоны ярких цветов, хлопал выстиранным бельем на бамбуковой жерди.

Бруно огляделся. Вокруг раскачивались пологие волны холмов. На самом высоком в чаше бетонного лотоса восседал каркас недолепленного Будды. Коричневым шарфом, бро­шенным на зеленые рисовые чеки, внизу вилась дорога, на которой стояли бронетранспортеры. По огромному небу простирался закат, цветовыми ужасами похожий на атом­ный взрыв из фильма по боевой подготовке.

Вдруг вогнало в такую тоску, что он почти уверовал в неминуемую гибель в чужой и враждебной стране.

Врач объяснил ему позже, что подобные настроения свя­заны с непривычным, слишком резким для северян перехо­дом в тропических широтах от света к ночи. По диаграммам действительно выходило, что, если бой шел на закате, потери возрастали без видимых причин в сумерках...

Закат угас, оконный глянец вылизывали отражавшиеся в нем языки пламени.

Бруно жег личный архив.

Воспоминания горят.

Предчувствия прогорают.

Только нынешний день уцелеет в ночном пожаре...

А в его нынешнем дне жила болезнь души, которую он почти физически ощущал. Японец Сюнтаро вынимал слова для своих стихов из горьких запасников.

Бруно усмехнулся, припомнив первую гражданскую ра­боту после демобилизации. Четыре часа снимал кинокаме­рой горящие поленья в камине, временно сложенном в холле гостиницы «Тропикана» в китайском квартале Сайгона. Лен­ту предполагалось прокрутить по телевидению, только что открытом в городе, в рождественскую ночь. Голубой экран превращался в чрево камина. Несколько часов — поленья и пламя. Черно-белые. Черно-белый уют, создающий среди бескрайних топей рисовых чеков, джунглей и гевейных рощ иллюзию заснеженных долин и зимней свежести у изныва­ющих от духоты людей в рубашках с короткими рукавами.

Девять лет спустя после вступления в легион... Тогда он обладал первым миллионом. Поэтому снимал камин потехи ради. Рене, дочь генерала де Шомон-Гитри, считала, что она на пятом месяце, а чтобы старик не бесновался, давая согла­сие на брак, Бруно следовало представить кем угодно, но не спекулянтом валютой. Решили — телеоператором. У отстав­ного вояки, прожившего тридцать лет в Индокитае, побывав­шего в плену у англичан, японцев и китайцев, случились два инфаркта после национализации каучуковых плантаций в Камбодже, а затем в Кохинхине. Приходилось щадить ста­рика.