Улыбка гения

Софронов Вячеслав

Часть пятая

ПОЗНАНИЕ НЕРЕАЛЬНОГО

Больше верь своим очам, нежели чужим речам.

Русская поговорка

Глава первая

Однажды вечером в кабинет, где Менделеев, как обычно, работал, несколько раз заглядывала супруга, но останавливалась на пороге, не решаясь войти, что было ей совсем не свойственно. Наконец, он обратил

на нее внимание и пригласил войти. В руке она держала распечатанный почтовый конверт с письмом. Он обрадовался письму, протянул руку но что-то остановило его, когда он взглянул на лицо жены:

— Что-то случилось? Чего молчишь, говори… С кем несчастье? Кто-то заболел или что иное? Ну, чего молчишь…

— Ольга Ивановна, сестра твоя скончалась, — тихо ответила Феозва, с испугом глядя на него, словно ожидая очередной эмоциональной вспышки.

— Я ждал этого, — ответил он и закрыл лицо руками, — Еще летом, когда заезжал после возвращения с Каспия к ней в Москву, приглашал приехать к нам. Ей нездоровилось, но пригласить доктора наотрез отказывалась, лечилась сама, как и все в нашей семье. Где ее похоронили?

— Не пишут, но нужно спросить. Когда станешь писать ответ?

— Даже не знаю… Может, самому поехать, с сестрами, их детьми встречусь. Как думаешь, стоит?

— Нужды в том нет, только что сам перенес очередную простуду, еще, как погляжу, в себя не пришел, а на дворе слякотно, сыро, опять простудишься, повремени, успеешь еще. Сейчас не время ехать…

— Может, ты и права. Тогда хоть в церковь сходим, закажем службу на помин души рабы божьей Ольги.

— Это верно, в субботу и пойдем. Уж не помню, когда ты в храме был, никак тебя из-за стола не выманишь. Неужели душа не просит?

— Может, и просит, но молчит, а так откуда мне знать, — неожиданно улыбнулся он, — у меня душа смирная, видит, хозяин занят делами, она и голос не подает. То у бездельников, у которых душа нараспашку, души бодрствуют, хозяину хлопоты доставляют, чтоб тоже делом занялся. А он вместо этого в церкву бежит, поклоны бьет, думает, отпустит, а она, душа-то, и вовсе крылья расправит и ну его погонять…

— Митя, что ты такое несешь? Кто услышит, дойдет до архиерея, он тебя мигом к ответу призовет, тогда узнаешь, почем фунт лиха.

— А то так я не знаю? И не только фунт лиха за свою жизнь испытал, а много больше, ни на каких весах не измеришь. Да и какое дело до моих слов архиерею твоему? У него своих забот хватает: праздники вон чуть не каждый день, работать некогда, то Пасха, по Сретение, служить надо. До меня ли ему?

— Ой, ты, как погляжу, совсем богохульником стал, страх Божий потерял. Ладно, постов не соблюдаешь, а то ведь на исповеди сколько годков уже не был? А там, в церкви, тому счет ведут, о чем тебе отлично известно, а потом сведения о тех, кто не исповедался, подают куда следует.

— И что с того? Должность у батюшки такая — за порядком следить да кляузы на нас, смертных, писать. Он думает, тем самым нас в рай определит? Кто же тогда в преисподней обитать станет? Закроют за ненадобностью, совсем народ разбалуется, коль объявят, что всем в рай дорожка уготовлена, кто у исповеди был и покаялся. А мне в чем каяться? Разве

в том, что бездельников не люблю, а иных грехов за мной не числится, все отслужил, отработал… Не так, что ли?

— Слышала бы твоя матушка, представляю, чтоб сказала тебе…

— И не говори, — вновь улыбнулся он, — страшно подумать. Верно, выпороть бы приказала, а то бы и сама ручку свою приложила. Нет, она бы меня поняла. Сама всю жизнь, словно пчелка, трудилась, спины не разгибая. Сперва нас растила, потом за батюшкой нашим ходила, как он ослеп. А фабрика эта? Она-то ее и угробила, последних сил лишила. Не загорись она как раз перед моим окончанием гимназии, наверняка бы еще сколько лет с места не стронулась, все бы хлопотала, мужиков на путь истинный наставляла. И я бы, глядишь, никуда не поехал, служил бы писарем где-нибудь в казенной управе, радовался каждой похвале от начальства, спину В поклоне гнул, глаз от пола не поднимал. А может, и лучше, ежели так? Ну, скажи, ты ведь не одобряешь моих занятий? А вот чиновника бы так точно уважала и лелеяла, с ложечки кормила… Как братьев своих, скажем, — затронул он ее больное место.

— Глупости какие говоришь, Дмитрий Иванович, — перешла она на полуофициальный тон, — мне абсолютно все равно, чем ты занят, лишь бы обо мне и Володечке не забывал… А братцев моих, который раз говорю тебе, не трогай. Служат и тебе не мешают.

— Как же, забудешь вас, иной раз и рад был бы, ан нет, не выходит. Это худо, коль тебя род моих занятий не интересует, я бы с радостью поделился, рассказал, что к чему. Вот хотя бы как из нефти керосин получают…

— Он воняет…

— Кто воняет? А, керосин… Понятно. Он не только, как ты выразилась, воняет, но еще и горит, комнату мою освещает, и не только. Его можно в паровых турбинах использовать, чтоб пар получить, а те уже работу какую-то делать станут. Что, совсем неинтересно?

— Уволь, я же тебя не учу, как носки штопать, пуговицы пришивать…

— Да проще простого. Хочешь, сооружу машинку для штопки твоих носков?

— Не только моих. Они на тебе почему-то мигом сгорают, а я вот чулки свои годами ношу… И ничего с ними не делается.

— А ты побегай с мое, я тогда погляжу…

— Кто ж тебя заставляет бегать? Сидел бы дома — и носки были бы целы и сам бы не так хворал. А то носит тебя по разным уездам непонятно зачем, а я тут сиди одна.

— Сколько раз предлагал ехать вместе, но тебе то нездоровится, то еще что-нибудь придумаешь. А поездки мои весьма интересны бывают: с новыми людьми встречаюсь, интересные вещи для себя узнаю. И тебе не мешало бы развеяться…

— Вот именно, для себя. То-то приезжаешь обратно весь пропахший непонятно чем, будто в конюшне где ночевал… До какой поры это продолжаться будет?

— Всю жизнь, милая, всю жизнь. — Дмитрий Иванович явно не хотел нарваться на очередную ссору, а потому примирительно заявил: — Давай лучше завтра с утра встанем пораньше и до храма вместе дойдем, помянем сестру. Как-никак крещена была в православной вере, но, в отличие от меня, церковь исправно посещала.

Говоря это, он начал сворачивать новую папироску и сразу закурил. Феозва болезненно поморщилась и ворчливым тоном заявила: