Улыбка гения
Шрифт:
Стала тяжелей и размеренной узнаваемая издали легкая и чуть подпрыгивающая походка, в волосах пока лишь редкими прядками начала давать о себе знать первая седина, порой стало подводить зрение, и хотя он старался не замечать этих признаков неотвратимо приближающегося старения, но и отрицать их было бессмысленно.
Ему, как и раньше, хотелось домашнего уюта, женской ласки, ненавязчивой заботы и внимания, но с каждым годом Феозва все более отдалялась от него, копила в себе обиды, вызванные чаще всего раздражительностью мужа, и даже неизменные подарки, которые он ей все так
Оставшись в Боблово с дочерью, она тайно надеялась, он не выдержит расставания и вернется к ней. Она хорошо помнила, как он без памяти влюбился в приглашенную к дочери Ольге воспитательницу, простую девчонку, недавнюю выпускницу какого-то там института, лишь за ее заботу о нем, когда она, уложив Оленьку, спешила со стаканом теплого молока в кабинет занятого, как обычно, Дмитрия Ивановича, а если тот засыпал в кресле, укрывала его пледом, выбрасывала окурки из переполненной пепельницы, гасила свечу и на цыпочках спешила вон.
Феозва не раз наблюдала: за ней и ждала развязки. И это случилось. Он сделал той девице, кажется, звали ее Александрой, попросту Сашей, предложение. Схватил за руку, целовал, привлек к себе, а когда Феозва вошла в кабинет, чтоб прервать постыдную сцену, даже не обратил на нее внимания. Тогда еще она решила, что между ними все кончено. Тем более до нее доходили слухи, будто бы он оказывал знаки внимания и другим деревенским девкам. Недаром ходили разговоры о его отце, наплодившем кроме своих собственных детей столько же от самых разных девиц, обитающих у них в доме.
Нет, в тот раз окончательного разрыва не случилось. Девица, соблазнившая ее мужа, ушла сама, вызвав тем самым потоки слез дочери Ольги, как и ее отец, успевший привязаться к ней. Феозва несколько раз безуспешно пробовала склонить на свою сторону сестер Дмитрия, обосновавшихся в Боблово, но встречала с их стороны глухое непонимание.
— Дима не мог себе позволить такого, — вспыхнула Екатерина Ивановна в ответ на ее слова, — молодые девушки нынче все, как одна, распущенные и могут позволить себе лишнего. Не один мужик не устоит.
Мария Ивановна лишь лукаво улыбнулась, обронив:
— Мужик он и есть мужик, что с него возьмешь…
Ближе к осени Дмитрий вместе с сыном Володей отбыл в Петербург. С ним же уехала Екатерина Ивановна Капустина и поступившая в Академию художеств ее дочь Надежда. В Боблово осталась Феозва с Ольгой и семья Поповых, жившая на окраине имения. Виделись они редко, и Феозва вскоре ощутила мучительное одиночество. Не заладились ее отношения и с дочерью, лишь брат, служивший в столице, не оставил родную сестру своим вниманием и не реже раза в месяц навещал ее в Боблово.
Сам же Дмитрий Иванович, хотя внутренне переживал их расставание,
«Оно и к лучшему, — размышлял он после подобных встреч, — видать, побаиваются, а может, уважают. Кто их разберет…»
Да и не оставалось у него времени, чтобы разобраться, кто и как к нему относится: лекции чуть не каждый день, подготовка опытов к ним, а дома, куда он стремился словно заплутавший путник к домашнему очагу, его ждали рабочий кабинет, письменный стол и неоконченные рукописи; не говоря о регулярно проводимых им исследованиях, выполняемых по заказу различных ведомств.
Лишь под вечер, оставшись один, он осознавал себя свободным от дел текущих, но обязательных, хотя без них он просто не мыслил своего существования. Главное дело начиналось для него именно за письменным столом, где рождались новые идеи, которые он пытался развить, осмыслить, понять, почему не удался недавно проведенный им опыт или как добиться требуемого результата, необходимого для изготовления более прочного вещества взамен ранее применяющегося.
Он понимал, ему несказанно повезло жить именно в это время, когда в химической науке известна всего лишь малая толика свойств большинства элементов, многие из которых требовали дальнейших разработок. К тому же вещества, используемые на производстве, постоянно заменялись новыми, методы их получения совершенствовались, и если вчера тот же кислород получали одним путем, то с появлением электрических батарей все переменилось. И так было в каждом из направлений промышленного производства, за которые он брался, не зная доподлинно, какой результат получит в итоге.
Все это требовало не только долгих размышлений, но и кропотливых подсчетов, проведения опытов, различных измерений и сравнения их. Он в своей работе, по сути дела, двигался вслепую и не переставал удивляться, когда находил нужный вариант, словно кто-то, стоящий рядом, подсказывал, правильное решение. Одни зовут это интуицией, другие Божьим даром, а то и предназначением свыше. Но он то знал, лишь каждодневная и непрестанная работа мысли рано или поздно укажет путь к требуемому результату.
Порой он улыбался, вспоминая известное высказывание любимого им поэта в свой собственный адрес: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Но вот себя он хоть и ценил в известной степени, но в один ряд с не так давно умершим гением ставить не позволял.
«Кто я? — частенько задавался он подобным вопросом. — Всего лишь трудяга, не лучше каторжника, много чего пока не понимаю, а когда найду что-то малое, то поначалу кажется, будто оно не особо важно. А если разобраться, сколько таких малостей впереди, то страшно представить. Но это как раз и радует, когда знаешь, что впереди предстоит огромная работа. Иначе зачем жить?»